Четырнадцатый костер
Шрифт:
— Не расстраивайся, — утешил капитан. — Видно, перестарались мы, и Хопер в возмещение убытков взял с нас серебром. Не расстраивайся — тот серебряный поднос не последний из потерянных человечеством, еще найдем…
Опустел котелок с налимьей ухой, сваренной над пламенем тринадцатого костра, и сам костер погас, залитый остатками чая, а мы не решались покинуть последний привал над Хопром.
— А знаешь, — сказал капитан, — рано или поздно нам должно было повезти — все-таки две недели…
Я промолчал, следя за плавным током речной струи, где волновались, всхлипывали и гасли полузабытые образы — словно сама жизнь текла в этих осенних берегах, похожих на все, которые видел, которые еще увижу, до которых никогда не дойду. Река сродни большой колыбели, где хорошо забыться на время. Но забытье кончалось, рядом уже стоял другой мир, далекий от охотничьих страстей, былей и небылиц. Он не звал, он повелевал, назначая отпускные сроки. В том мире меньше всего думалось, будто бы какие-то леса и реки осиротеют без нас. Да и сами мы уже не думали так: наш дом был в другом месте, здесь мы только гости, а в гостях первое дело — помнить о сроках…
— Нет, капитан, до двух недель не хватает одного дня. Или приметы врут, или рано пока судить об удаче — это ведь был тринадцатый наш костер.
— Вон ты о чем! — Товарищ расхохотался. — Не волнуйся, брат, костры — дело рук человеческих. — Он хитро сощурился. — Подглядывал я за тобой ночью, прости, но ты походил на немого шамана, вызывающего духов.
— Если называть духами все былое, сделавшее нас теми, кто мы есть, я за то, чтобы их вызывать почаще.
— Тогда придется тебе помочь. И себе — тоже. Капитан поднялся, набрал охапку оставшихся сучьев, взошел на бугроватый
— Четырнадцатый, — сказал капитан негромко. — Мы будем зажигать его, когда захотим, на любом расстоянии… А теперь в путь…
И пока весла и вода не унесли нас за изгиб речной полосы, чернел на бугорке сиротливый конус костра, ждущего человеческой руки с горячим нетерпеливым огоньком.
…Идут годы, и случается — закрутит, затолкает водоворот жизни, да так, что некогда порадоваться радости, попечалиться печали, погрустить об утраченном и пролетевшем мимо, недосуг поболеть чужою болью, кого-то пощадить и простить, кому-то уступить дорогу, поднять упавшего, заглянуть в потемки чьей-то души, да так, чтобы высветлились они на миг; некогда искать, чтобы, найдя, потерять тут же, оставив себе только память, и некогда выцеливать главную цель — все бьешь и бьешь навскидку, промахиваясь и калеча, кляня судьбу и собственные руки. Тогда-то вдруг и родится в душе то ли песня уключин, то ли голос птицы, пролетающей на заре, и вскинется память, промчится по бессчетным изгибам речки Хопер, доведет до широкого плеса, до тихого прибрежного распадка, где отпылал темной ночью тринадцатый наш костер, прошуршит песком под лодочным дном, звякнет причальной цепью, медленно взойдет на бугорок, увенчанный пирамидкой из сухих дубовых сучьев, тихо присядет около и поднесет к истонченным веточкам в самой середине четырнадцатого костра нетерпеливый огонек спички.
Встанет, загудит большое пламя — и ты на свету, один среди темного леса, сам хозяин и гость, окруженный слабейшими существами, для которых ты велик и непонятен, как бог. И нет над тобой ни инспекторов, ни судей, ни начальников, ни коллектива, ни соседей. Во всех лицах ты сам да твоя память — твой след на земле от самого твоего человеческого начала, высвеченный беспощадным пламенем непотухающего костра.
1974 г.