Четырнадцатый костер
Шрифт:
Мы с соседом внимательно следим за секачем, и — то ли почувствовал наши взгляды, то ли лесные сквозняки донесли до него враждебный запах — он замер, затем издал короткий угрожающий хрип — и тараном в чащобу: лишь треск сухостоя обозначил его путь в болота, туда, где на стеклянной корке апрельского наста начнет свой первый весенний танец древний глухарь…
Легкое разочарование возникает в душе вместе с расслабляющим чувством конца облавы. Похоже, загонщики подняли последнего зверя на этом участке, а того, которого ждем, здесь и в помине не было или проскользнул он за флангом стрелковой линии. Ведь первый загон — и мы это знали — проходил в беднейшем урочище хозяйства. Но еще не просигналили отбоя, еще заряжены ружья, еще рано отмахиваться от обнаглевшего вконец мороза, хотя щеки становятся деревянными и руки не ощущают
Но и мы еще не ведали, что в эту последнюю минуту облавы в недалеком ельнике поднялся с лежки могучий зверь, едва различимый в наряде косматого серого плюша среди лесной пестроты. С ним поднялось целое стадо, и он, мгновенно выслушав окрестный лес локаторами ушей, повел сородичей туда, где особенно тихо — на линию стрелков.
…У нас было право на один выстрел. И не так уж важно, кому выпал счастливый номер: выстрел был действительной необходимостью — вот что всего дороже охотнику. Ведь бескормица и истребительные болезни зверей, неизбежно возникающие там, где плотность дичи слишком высока, страшнее браконьеров и даже волков. Хотя, впрочем, первые мало уступают вторым.
…А спутник мой мирно спал, сладко причмокивая во сне, — быть может, снилась ему рыбацкая удача, в которой я-то окончательно разуверился, как и в охотничьей. Тринадцатый наш костер сонно тлел, роняя слабое тепло и рубиновый свет во влажную темень лесного распадка, и казалось, угли весело посмеиваются сквозь легкий пепел…
ЗВЕРИ ТЕМНЫХ ПОДВАЛОВ
Видно, не дано мне было уснуть в тринадцатую ночь на Хопре — одну из тех ночей, когда думы оказываются сильнее усталости и лесного воздуха. Или все же бессонницу вызвали огорчения от несбывшихся надежд? Тринадцать дней мы тщетно полосовали спиннингами воды Хопра — казалось, какой-то недоброжелатель заворожил наши изящные блесны, даже те, что мой спутник и капитан нашего «судна» собственными руками вырезал из старинного серебряного подноса, найденного им где-то в развалинах. На эти серебряные блесны щуки, окуни, жерехи, даже язи бросались в самый мертвый сезон, а тут — словно отрезало, хотя прозрачные хоперские воды богаты рыбой. Одну за другой хоронили мы на коряжистом дне реки серебряные самоделки. Осталась последняя. И было лишь два злополучных выстрела за тринадцать дней… Невезение — не беда на охоте, беда — самолюбие. Полстраны ведь проехали ради такого путешествия. Опять же, встретят у последнего причала земляки моего капитана, заглянут в пустую лодку, начнут перемигиваться: еще те, мол, охотнички, одним словом — спортсмены. Казаки народ зубастый… Вертелась в голове задиристая частушка, которой провожали нас на одном из случайных причалов, во владениях местного дома отдыха, населенного в осеннюю пору одшши женщинами, где и нас уговаривали отдохнуть денек-другой, да не уговорили — мы уже втянулись в тяжкую работу гребцов и боялись разнежиться на берегу, что грозило полным срывом путешествия, — и, отчаливая, только смущенно улыбались в ответ на звонкий голос с берега:
Приплывай ко мне в субботу,Я найду тебе работу:Буду юбки полоскать,А ты на берег таскать.Знать бы о подстерегающей нас чертовой дюжине, так и задержаться было бы не грех. А теперь жди у конечного причала новой припевки — их на всякого незадачливого заготовлено.
Ай, чук-чук-чук,Наловили парни щук.Наварили — хмурятся:Оказалось — курица.Что ж, одно, по меньшей мере, есть утешение: мы прошли путь до конца, терпеливо одолев все изгибы самой извилистой на земле речки. Не каждый, наверное, выдержит каверзной дороги, которая и дважды и трижды в день возвращает тебя к месту, покинутому на заре. Мы выдержали.
…А к утру ночь стала еще чернее, в ней что-то происходило такое, чего не случалось во все двенадцать минувших. Воздух словно уплотнился, он жил, шевелился
Теперь бы луну поярче, но и весной и осенью пролетная птица чаще идет в безлунные ночи. Ждать, терпеливо ждать рассвета, заставить себя уснуть, чтоб ненароком не подшуметь отдыхающих птиц, и тогда, возможно, одна-другая стайка задержится на дневку в ближних камышах.
Удивительно, но именно тревожащий душу посвист и шорох утиных крыльев навеяли успокоение — глаза начали сладко слипаться.
…То ли сам я в забытьи бросил в костер новую горсть сучьев, то ли под горкой углей вызрело пламя, но вдруг выросли передо мной длинные огненные человечки, начав замысловатый дикарский танец. Потянуло низинным холодом из лесных глубин, согнулись мучительно, едва не разрываясь в поклоне, огненные люди, лес вздохнул, придвинулся ближе, темный и душный, словно сырая шуба. Вмиг сгрудились испуганно красные человечки в костре, сплелись в одного, большого. Он выпрямился, потускнел, оброс бородой дыма, шепеляво прошелестел: «Да получит дающий! А что дал ты, охотник, лесам и водам взамен взятого у них? Убитым тобою зверям и птицам нет дела до твоих рефлексий, а за одного подстреленного волка природа расплатилась с тобой сполна. Может быть, хватит трофеев?.. Как говорил раньше, и о душе подумать пора…»
И приснился мне остров посреди Обского моря…
Слышал я, будто остров тот нынче почти исчез — гулевые волны домывают его песчаные берега. Но лет пять назад он еще горбатился над серо-зеленым разливом воды, словно гигантский кит, выброшенный бурей на мель. Это хорошо теперь известно — острова рукотворных морей часто гибнут под ударами волн, и сами моря мелеют, растекаясь по степи — что блин по сковородке. Густою щетиной покрывали тот остров сосны, частый березняк да осинник, и тихо, уютно бывало в непогоду под пологом древесной шубы. На острове жили зайцы, косули, тетерева и переселенцы из далекой Европы — серые куропатки. Вдали от четверолапых хищников, за широкой полосой воды, они быстро множились, остров был заказником и воспроизводственным участком, о чем предупреждали щиты на всех его оконечностях.
Однажды мы причалили к нему с товарищем после неудавшейся утиной зорьки и столь же неудачной попытки возместить молчание наших ружей за счет спиннингов и подергушек — под крутоярами острова, на коряжистых глубинах, обычно хорошо брал крупный окунь, но тут нам не повезло. Стоял октябрь, а мы грелись на солнышке, попивая дымный чаек и поругивая безвременную теплынь: в дурную-то погоду по этой поре северная утка валом валит, а тепло — так посвиста крыльев не услышишь.
Внезапно у дальней оконечности острова захлопали выстрелы, и мы насторожились. Утки?.. Тщетно оглядывали ясное небо — лишь стайки ворон черной сеткой мелькали над далеким берегом водохранилища.
Потом выстрелы загремели ближе.
— Никак, отдыхающие по мишеням тешатся.
— Охламоны, — заворчал друг мой Захар.
— Нельзя же здесь стрелять. Мало им вывесок на каждом шагу — хоть кол на голове теши!
Из чащи выпрыгнул молодой, еще не выцветший белячок, съежился комочком под голой березкой, пугливо нацелил на нас уши.
— Знаешь, косоглазый, когда попадаться, — усмехнулся Захар. — Как откроется охота на зайца, махнем в степи, а?..
Мы не шевелились, и заяц оставался неподвижным, пока не грохнуло в духстах метрах от берега. Зверек вздрогнул, торопливо поскакал в ближнюю чащу.
Мы вскочили и услышали ручьистый затухающий ропот тетеревиных крыльев. Ударил дуплет. Сразу пришла на память жалоба начальника местного приписного хозяйства: минувшей осенью, под шумок охоты на пролетную дичь, браконьеры очистили остров, и пришлось по весне заново выпускать в заказник зверей и птиц. Нам стало понятно, что за «охота» шла на острове, и накатил гнев.
Есть в нашем деле особенные законы, продиктованные этикой и человеческим благородством; для настоящего охотника такие законы святы.