Числа и знаки. Трилогия

Темно-зеленая

карета с затершимся гербом на дверце свернула, влекомая четверкой лошадей, с тракта на проселок и сразу же увязла по самые ступицы. Возница поцокал языком и осторожно слез прямо в лужу.

– Хире!
– позвал он.
– Хире Бофранк!

Из приоткрывшейся дверцы высунулась сонная и растрепанная голова. Длинные волосы с пробивающимися седыми прядями скрывали лицо пассажира, а голос его был вял, словно тело снедала долгая, хотя и неопасная болезнь.

– Что там? Неужели нужно будить меня?

– Застряли, хире, - без особого почтения ответил возница. Почесал брюхо под толстым жилетом и добавил: - Колышек бы выломать…

– Так не мне же лезть, дурак? Пойди и выломай.

Сказав так, длинноволосый скрылся внутри кареты. Его звали Хаиме Бофранк, и служил он при десятой канцелярии герцога в чине прима-конестабля, изыскивая воров, фальшивомонетчиков, мошенников, убийц и других злодеев, умышлявших против добрых граждан. Далекий путь был ему не по душе и не по телу, но перспективы службы говорили, что поездка необходима, и сказаться больным - означало неразумно глядеть в будущие дни. Посему прима-конестабль Бофранк навестил лекаря, запасся порошками и снадобьями и сейчас боролся с недугом, с нетерпением ожидая, когда же прибудет наконец на место.

Трепещущее пламя масляного светильника не позволяло читать в дороге, а постоялые дворы угнетали однообразием, грязью и скверной пищей. На четвертый день пути Бофранк напился, но пробуждение оказалось столь малоприятным, что он оставил и это развлечение, а потому страдал все сильнее. И вот, когда конец пути был так близок, карета невзначай увязла в луже. И виной тому, несомненно, был нерадивый возница, он же симпле-фамилиар канцелярии Аксель Лоос.

Возница появился из-за кустов вереска, обильно покрывших обочины, в одной руке держа топор, а в другой - свежевырубленную слегу. Убрав инструмент в ящик на задке кареты, он постоял в нерешительности, а потом позвал:

– Хире Бофранк!

– Чего еще?
– послышалось изнутри.

– Выйдите, я карету вызволю.

– А со мной не вызволишь, что ли? Слаб стал?

Симпле-фамилиар тяжело вздохнул, подсунул слегу под ось и с кряхтением стал вызволять карету из ловушки.

Толстые сосновые стволы, покрытые буро-зеленым мхом, окружали поляну, словно колонны, а мохнатые ветви перекрещивались меж ними на огромной высоте, подобно архитравам. Буро-зеленым же мхом была покрыта и сама поляна, вернее, даже не поляна, а небольшая проплешина размером, пожалуй, с площадку анатомического театра Академии, в котором в свое время много и усердно занимался будущий конестабль…

– Сие, - говорил

низенький старичок-адъюнкт, побалтывая сосудом, - моча больного сахарным изнурением. Есть некоторые средства, позволяющие определить степень изнурения, но все они требуют времени, самый же простой - вот.

С этими словами он окунул украшенный серебряным перстнем палец в желтую жидкость, после чего лизнул его и сообщил:

– Мочевые соки имеют сладкий вкус, что говорит о значительном сахарном изнурении.

Внимательно вглядываясь в лица обучающихся, он поставил сосуд на стол рядом с разъятым телом мертвеца и проговорил осуждающе:

– Я вижу, многие из вас кривятся и отвращают глаза, но из того не выйдет достойного ученого, кто брезглив и нелюбопытен.

– Мы не ученые, хире адъюнкт, - сказал один из учащихся, рыжеволосый Оппре из Амельна.

– Ученый не тот, кто значится в действительных списках Академии, но тот, кто много знает и способен применить к делу свои знания, - сказал старичок.
– Что до дураков и тупиц, то их всегда плодилось много, оттого господь так не любит этот мир…

Бофранк сплюнул навязшую в зубах болезненную солоноватую муть и приступил к осмотру, как того требовал циркуляр.

Стоило наступить на мягкий моховой ковер, как снизу тут же проступила жирная коричневая вода, и Бофранк тотчас промочил ноги, что не улучшило его и без того отвратительного настроения.

Местный чирре, хире Демелант, стоял поодаль, вместе с возницами, дабы не мешать конестаблю. Наместный староста хире Офлан, напротив, топтался рядом и всем своим видом выражал готовность к действию. От старосты сильно пахло острым шафранным соусом и вином.

– Отойдите, хире Офлан, - сказал Бофранк, хотя староста ему совсем не мешал. Офлан почтительно прижал руки к груди и отступил на несколько шагов.

Тело лежало почти посредине поляны, в окружении мелких бледно-розовых, словно озябших, цветочков, высунувших из мха венчики нежных лепестков. Крови, наверное, было много, но вся она ушла в мох.

Было слышно, как возница старосты, пузатый пожилой мужик в короткой овчинной куртке, сказал:

– Видать, дождик пойдет.

Конечно же, пойдет, подумал Бофранк, осторожно прощупывая мох окованным кончиком трости. Это проклятое богом место, сырой лес, обещанная комнатушка в доме старосты - для Офлана, возможно, верх великолепия, а для Бофранка… Что могут ему здесь предложить? Ужасное логовище с крысами под полом и с клопами в толстых пыльных перинах… а теперь еще и дождь.

Конечно же, дождь непременно пойдет.

Господи, чем я так прогневил тебя?

– Хире прима-конестабль, смотрите, - робко подал голос староста. Бофранк поджал губы и посмотрел туда, куда показывал носком башмака Офлан. Изо мха торчала монета, вставшая на ребро. С того места, где стоял староста, монета была видна хорошо, а со стороны Бофранка - не видна вовсе, но конестабль неожиданно разозлился на себя. Впрочем, он тут же взял себя в руки и учтиво заметил:

– Ваша наблюдательность делает вам честь, хире наместный староста. Осторожно…