Чисть
Шрифт:
Но все-таки удобнее, чтобы ребятишки в одной семье жили, у одной мамки под крылом, у отца под защитой. И в этом деле баннику равных нет. Пойдет пара париться, от огня разгорятся, от воды – прохладятся, а как напарятся, начинают друг дружку мыть. А там мытье неприметно переходит в ласки и творится великая служба истинному богу. Ему не нужны свечи и каждение, не угодны всесожжение и великопостные бдения. Служение это всегда радость, душевная, но и телесная тоже.
Говорят, древние боги требовали кровавых жертв и за то наказаны нынешним забвением. Может, оно и так, только банники, домовые и овинники никаких себе жертв не требуют, за так стараются, разве что под праздник хозяева пивом угостят. Старших богов запечная мелочь не видывала, как, впрочем, и нынешнего
Воинские дела – мужские, а банник произошел от огня и воды – стихий женских, так что и жертва ему нужна женская. Мужчина в таком деле сбоку припека: выносить дитя не может, родить не может, грудью кормить не может – убогое существо! Но и без него тоже никак. Идут супруги в баню вдвоем, а возвращаясь, порой несут под материнским сердцем будущего ребенка. И уж банник постарается, чтобы Ляд к малышу не пристал, да и Лихо стороной обходило. Свой все-таки, на глазах зачат был.
Любовные чары несложные, так что вскоре Виталик увивался вокруг Елены, словно кот возле крынки. Лена как поняла, чего муж хочет, так вскинулась: неприлично это – в бане! Ясно дело, что неприлично, в любви главное не лицо, а то, что баннику из-под полка видать. А с лица не воду пить, были бы глаза светлые да щеки румяные, такая девка кому угодно полюбится.
Ленины капризы банника не огорчили и не возмутили. Коли и впрямь бабе неловко с мужем в бане ложиться, то и не беда, ночь близка, любовного пыла пара не растеряет, а как у них все было, потом можно домовушку расспросить. Знал Банек и способы, как любую недотрогу растопить, но пользоваться ими не спешил. Когда двое могут сами договориться, посторонние чары будут лишними.
И все же что-то Баньку в городской бабе не нравилось. Не то порча какая в ней имелась, не то – чуждость нечеловечья. Банек присмотрелся колдовским взором и ахнул: в утробе у бабы, в самом, можно сказать, женском месте торчала железная проволочина, навроде пружинки. Это кто ж бедную так изурочил, да и как возможно над живым человеком такое сотворить?!
Хоть и не полагается нежити в человечью душу лезть, но если беда большая, такие вещи забываются. Банек глянул с прищуром в Ленкину душу, да так и сел. Никто бабу не калечил, сама себя изурочила, вставив в причинное место пружину, чтобы можно было спать с мужиками, не боясь оказаться в тягости. Надо же такое придумать – баба на пружинах! Тьфу, и глаза бы не смотрели!
Банек как ошпаренный вылетел в предбанник, забился под диван. Надо же, до какой срамоты дожил! Конечно, и прежде бывало всякое, когда двое любятся, о детишках они думают редко, им больше удовольствиев хочется. Потому случалось, что согрешившие девки опосля руки на себя накладывали или выводили нерожденное дитя. Девки вешаются редко, это занятие мужское, девки чаще топятся. Смертным делам ни овинник, в чьих владениях удавленников находят, ни омутинник, которому достаются утопленницы, не мешают. Коли не может человек жить, пусть становится нежитью. А вот ребенка вывести – грех непрощаемый, мстят за него жестоко. Знахарки, которые такими делами промышляют, знают это и боятся запечных хозяев пуще огня. Беззаконная знахарка шагу не шагнет без креста и молитвы, хоть и понимает, что все одно и по новой вере быть ей у черта на вилах. Но уж лучше черт, чем оскорбленный домовой. Черта еще, может, и вовсе нет, а домовой с банником – вот они!
Но как бы то ни было, прежде на такое только с великого горя решались, со слезами и кровью. А тут холодным разумом решено: дескать, нет ничего, и не надо. Только что же это за любовь получается? Дерготня одна на пружинах… Когда люди пожилые в постели обнимутся, им это память и отзвук былого. Ежели женщина неплодна – это горе, хуже которого не бывает – такую и муж бросит, и люди не щадят, кому она нужна, пустобрюхая?
Сто раз Банек порывался вскочить, ворваться в парилку и учинить над негожами расправу. Обоих придушить… муж небось тоже виноват, мог бы жену в разум привести, прикрикнуть, а то и прибить побольней: что же ты вытворяешь, дурища, ведь из-за твоих дел и я страдаю, люди будут думать, что я и не мужик вовсе, раз от меня дети не родятся!
Все же удержался, не стал горячки пороть. Головы дуракам оторвать легко, но назад даже самую дурацкую башку не приколотишь. Думал Банек целую неделю, как поступить с Виталиком и бабой его, когда они в следующий раз париться придут. А они не пришли, уехали в свой город. Так что думал Банек без малого еще целый год. Крепко думал и наконец выдумал, как беду исправить и чтобы все живы остались.
На следующий год Виталик приехал в деревню один. Елена то ли не смогла отпроситься на работе, то ли просто упрыгала куда-то вместе со своей пружиной. Так оно и к лучшему, мешать не будет.
В первый же день Виталий спроворился в баню, соскучал за зиму по настоящей парилке. Таскал с криницы воду, немузыкально порыкивая: «Истопи ты мне баньку по-белому!..» – и, возвращаясь с ведрами, у самых банных дверей столкнулся с дальней своей родственницей, которую, как и Виталикову жену, звали Леной. Было Лене семнадцать годочков, школу она уже бросила и училась в райцентре на парикмахера.
– Ой, дядя Виталя, вы приехали? А я и не знала!
– Приехал, – отвечал Виталий, ставя полные ведра на землю.
Как с детства звала Ленка его дядей, так оно и прилипло, хотя какой он ей дядя? – седьмая вода на киселе. Так посмотреть, в деревне все друг другу родня. Ленка – Русеева, а Русеевы Вешлевым – троюродные, значит, Ленка и впрямь приходится ему какой-то племянницей.
– А я вот смотрю, камни у вас круглые лежат у стены. С дыркой. Это что же, жернова?
– А как же, – с гордостью ответил Виталий. – Раньше в деревне мельница была, так от нее эти жернова и есть. Музейная вещь! Вообще их три было, но третий, самый большой, когда дом строили, под пол спустили, на нем стойка установлена, которая печную балку подпирает. Другого камня не нашли, что ли? А эти два остались, я их берегу. Да это еще что! Тут старины всякой полно. Котел у меня в бане стоит – двенадцативедерный, замаешься воду таскать, так я, когда каменку поправлял, на нем клеймо нашел, старинное. Букв не разобрать, а само клеймо вроде как орел двуглавый. Вот и думай, сколько лет этому котлу.
– Правда?
– Идем покажу, пока не затоплено и дыма нет.
Полутемная банька с запахом остывшего угля и сухих березовых листьев, щекочущее прикосновение волос, профессионально подстриженных кем-то из Ленкиных однокашниц… Баньку даже не пришлось применять чары, Виталик все сообразил сам.
– Дядя Виталя, что вы?.. – перепугалась Ленка, почувствовав на груди мужскую руку. – Пустите, я лучше пойду…
Ну куда она пойдет, когда ноги подкашиваются и поплыла прихорошенная головка? Хоть бы и отпустил ее Виталий, торопливо расстегивавший Ленкину блузку, никуда бы Ленка уйти не смогла, здесь и упала бы без сил. Только и оставалось бормотать беспомощно:
– Дядя Виталя, не надо… нехорошо это… Дядя!..
Банек доволен был, как все славно сложилось. Когда такие вещи сами собой складываются, это лучше всего. Банек самую капельку вмешался, сделал так, чтобы Ленка, сама не зная зачем, забрела к чужой бане. Потом еще слегка помог, не Виталию, этот жук бывалый, в таком деле без помощников управится, – а Лене, чтобы не так страшно и больно было расставаться с девичеством.
Вот и еще одна кровавая жертва, угодная древним богам.
Бани в тот день Виталик не топил, а Ленку отпустил домой только под утро, взявши слово, что завтра она придет опять.