Чистая речка
Шрифт:
– Да и действие, знаешь, не из самых приятных! – засмеялась тетя Диляра. – Хотя кому как! Кому-то, может, и в самый раз! Ладно, лежи, о лишнем не думай, тебе поправляться надо, а не о статьях думать, пусть он думает, раз взрослый! Вот они, какие, оказывается, твои… – она поправила мне одеяло и пошла к бабушке напротив: – Что, бабуля, встать попробуем? А то выписывать тебя собираются… Приказ такой – не залеживались чтобы, значит, не отдыхали на койках. Прокачали глюкозой – и привет, домой поехали, больные, здоровые, не важно. Место другим освободили.
Я стала искать в Интернете то, что сказала мне тетя Диляра. И нашла очень быстро. Да, правда, есть такая статья
То есть, значит, если бы мы с Пашей встречались – как он, скорее всего, встречается с Алёхиной, – нам бы ничего не было. Детки балуются. Или детки безобразничают. Или «спешат быть взрослыми». А вот если с Виктором Сергеевичем… И ведь, правда, никак не докажешь! И никакая справка тут не поможет, у меня хватает взрослости это понять.
А как же быть? Договориться с Вульфой, чтобы она забрала заявление. Только так. Это очень подло – если Виктор Сергеевич станет с ней снова встречаться, я понимаю. Но не садиться же ему в тюрьму – причем ни за что! За один-единственный поцелуй. И за то, что он смутил мое сердце. Смутил, это правда. Но я не страдаю, не плачу. Может быть, я вообще не способна на страдание? Разные же есть люди.
Я смутно-смутно помню мамины разговоры с одной ее подругой. Мама тоже говорила ей: «Просто я такая. Мне больно, но не настолько. Я не буду из-за него убиваться». Наверно, они говорили тогда о моем папе. Да, я понимаю маму – из-за моего папы уж точно убиваться не стоит. И я бы не хотела полюбить кого-то так, чтобы убиваться. Мне кажется, некоторые девочки сами ищут страдания, им нравится страдать. И любви ждут, как страдания. Я – нет. Я вообще любви не жду. Может быть, потому что у меня есть дела поважнее. Мне надо о себе позаботиться, ведь я понимаю – обо мне никто больше не позаботится.
Я решила серьезно поговорить с Виктором Сергеевичем. Он, наверно, не знает, что ему грозит. Вот возьмет Вульфа в суде – если он состоится – и скажет: «Да, я видела, как они…» Могло же быть такое? И Серафима подтвердит, что я выезжала с Милютиным из его гаража. А что я у него делала? Я-то ничего плохого не делала, но как это доказать судье?
От таких мыслей мне стало как-то нехорошо. Все это совершенно не вязалось с тем теплым и приятным чувством, которое возникло у меня в душе к Виктору Сергеевичу. И вовсе не после поцелуя. После поцелуя я как бы замерла и так некоторое время жила – не понимая, что происходит. Даже успела влюбиться – одной короткой вспышкой – в Андрея. Влюбиться и забыть об этом тут же. А Виктор Сергеевич как-то приближался, приближался ко мне, и вот что-то изменилось во мне самой. А теперь нужно все это забыть и вычеркнуть, все прекратить, потому что, оказывается, закон Российской Федерации – против. И точка.
Я подумала и написала Виктору Сергеевичу:
«Мне нужно с вами поговорить по двум очень важным вопросам».
Он тут же перезвонил и спросил:
– А второй какой? – Я слышала, что он улыбается в трубке.
– Второй – про вас. Первый – тоже про очень важное.
– Хорошо, я приеду, конечно. Только у меня подряд уроки и потом группы. Вечером, хорошо?
Интересно, где мои вещи? На мне сейчас была какая-то рубашонка, не моя. Где, интересно, мои вещи? Я была в форме и в куртке в тот злополучный день. Хотя если бы я не упала с крыши, то не встретила бы дедушку… Мне почему-то казалось – вот сейчас я что-то узнаю и пойму, что это не мой дедушка. Потому что так не бывает. К тому же я ведь не думала об этом никогда. Почему-то о нем не говорили, кто он был…
Мне не хотелось
– Еще чего! И куда ты пойдешь?
– В прокуратуру…
– Ну конечно! – засмеялась тетя Диляра, наверно, не поверив мне.
Крайне неприятное чувство, когда ты говоришь правду, а тебе не верят.
Я спросила у молодой женщины из моей палаты, где могут находиться наши вещи. Та пожала плечами:
– Где-то у медсестры, наверно…
Было совершенно непонятно, где это может быть. Но я решила пойти к прокурору и сама ему сказать, что все не так и что Вульфа все наврала, потому что ревнует Виктора Сергеевича, так же, как меня ревнует Паша.
Я пришла к тете Диляре еще раз.
– Кстати! – воскликнула она. – Второй день уже твоя капуста стоит! Бери вот банку, садись и ешь. Тебе нужны витамины. И, знаешь, давай-ка еще раз укольчик витаминный тебе сделаем. Штанишки свои снимай…
– Тетя Диляра… Дайте мне вещи, пожалуйста, я хочу сходить в прокуратуру.
– Да ты что, в самом деле! – рассердилась медсестра. – Ну что за человек, а! Я к ней по-хорошему, а она за свое! Так, выйди, все!
Она подтолкнула меня к выходу. Но я успела заметить, как она бросила взгляд на большой старый шкаф, который стоял у нее в углу. Может, там мои вещи?
Я пошла к палате, где лежал старик Ростовцев. Оттуда как раз выходила Наталья Васильевна. Увидев меня, она нахмурилась и махнула на меня рукой:
– Так! Разворачивайся и марш в свою палату!
Я кивнула, пошла прочь. Удивительно. Когда тебя считают плохой, хочется сказать: «Да, я плохая. Я могу врать. Я могу даже украсть – по крайней мере, взять свои собственные вещи без спроса, это ведь тоже воровство – лазить по чужим шкафчикам. А что делать, если мне никто не верит, никто не хочет меня услышать?» Я знаю, что я не буду делать того, от чего потом самой тошно. Я очень боюсь этого состояния – «тошно», я знаю, что это такое.
Я села на старый диванчик в коридоре. Подождала, пока тетя Диляра выйдет из сестринской. Я посмотрела – у нее в руках тонометр и коробка со шприцами и лекарствами. Значит, вернется не сразу. Когда она прошла в чью-то палату, я быстро проскользнула в ее кабинет, шмыгнула к тому большому шкафу в углу.
Он оказался не заперт, и, правда, в нем были вещи. Не много, я сразу нашла свою куртку. Остальной одежды не было. Не брать же мне чужое? Какой-то огромный свитер, мужской, тренировочные штаны… А я, наверно, самая младшая в больнице и самая худая. Как вообще меня привезли во взрослую больницу? Мне ведь еще четырнадцать лет. Диспансеризацию мы здесь проходим, потому что сюда ехать ближе, чем до детской больницы, она в городе. Может быть, кто-то сказал, что мне уже пятнадцать, в суматохе сразу не сообразили, сколько мне лет.
Я искала-искала и все-таки нашла свои школьные брюки и блузку, все очень мятое, засунуто в пакет, но выбора не было. В другом пакете были и сапоги, причем только одни – мои! У остальных пациентов, наверно, забрали домой родственники, и им даже не сбежать, если очень захочется! Теперь, главное, не напороться на тетю Диляру…
Я вышла из больницы и вдохнула морозный воздух. Даже не помню, когда я сидела безвылазно в помещении. Я же не болею последние годы. Оказывается, без свежего воздуха очень трудно. У меня на улице даже резко улучшилось настроение. Я легко побежала по присыпанной первым снежком дорожке. Все будет хорошо, я в этом не сомневалась. По-другому просто не может быть. Хотя несправедливость – основной закон мира, но ведь есть же и другие законы!