Чистилище
Шрифт:
Я приговорен остаться тут навсегда?
Вопрос, заданный самому себе, не нашел ответа. Он не знал, что случится дальше. Ни одно волевое усилие не поможет ему изменить окружающую данность, потому что он не знает, как это сделать. Он понятия не имел о сути предметов, знакомый лишь с их формой, но не содержанием.
Что толку от дерева, если оно не будет живым?
Хотя в его положении сойдет и эрзац.
Солнца не было. Ровный свет шел отовсюду, не ощущалось ни тепла, ни холода, лишь росли недоумение и злоба.
Они
О том, что случилось с его физическим телом, Генрих предпочитал не думать. В условиях космической станции его скорее всего кремировали.
Он вдруг поймал себя на том, что медленно идет по выжженному пространству, мрачно размышляя о сложившейся ситуации, а вслед ему непонятная сила закручивала небольшие (высотой примерно сантиметров семьдесят), устойчивые завихрения из праха, который щедро покрывал бесплодную равнину.
Зольц остановился, и маленькие смерчи послушно прекратили движение, лишь продолжали незаметно подрастать, удлинившись уже до метровой высоты.
Прах и пепел.
Генрих был зол, подавлен и думал о том, что его тело кремировали в мусоросжигателе станции, оставив только прах, который при замкнутом цикле жизнеобеспечения, наверное, будет использован в гидропонических отсеках.
От таких размышлений озноб продрал по коже.
Смерчи уже превышали его рост.
Есть ли взаимосвязь между смерчами и его мыслью? Наверняка есть. Не нужно строить иллюзий, тешить себя несбыточными надеждами – все окружающее, так или иначе, отражение его мыслей, его настроения…
Влиять на реальность виртуального мира он мог. Об адаптивности логра и его чуткой реакции на каждую мысль было известно всем. Даже Зольц, до поры не интересовавшийся новыми открытиями, знал это.
Надо с чего-то начинать, – подумалось ему. – Если уж попал сюда, буду приспосабливаться. – Генрих покосился на гудящие, набравшие силу смерчи, почти вплотную подступившие к нему, и постарался успокоиться, думать о чем-то нейтральном: быть может, он сумеет отыскать воспоминания, не связанные с дурными поступками, вечным моральным напряжением и гложущим страхом возмездия, который все годы жестоко подавлялся все той же силой воли.
Детство.
Я должен вспомнить детство. – Генрих интуитивно ухватился за эту мысль, не заметив, как неподалеку от него в дрожащем знойном мареве возник контур человеческой фигуры.
– Обычно личность заключенного в логре не выдерживает более трех, ну, максимум, четырех суток, если говорить мерками реального времени, – продолжил свои пояснения Николай, когда они с Андреем возвратились на пост.
– Почему?
– Они разрушаются. Ты же понимаешь, мы имеем тут дело с определенной категорией людей, в жизни которых не было ничего светлого. Их губят собственные воспоминания, материализующиеся в сущий кошмар, от которого попросту нет спасения. Несколько дней личного ада – и личность не выдерживает, матрица сознания теряет стабильность и начинает необратимо разрушаться.
– Не понимаю, почему это происходит? – Андрей повернулся
– Все так. Но личности тем не менее распадаются. Логры пустеют. И мы пока не знаем, с чем именно связан катастрофический процесс разрушения.
– Может, суицид?
– Вот это исключено. Убить себя фантом не может. Этого не позволит само пространство логра.
3
Генрих заметил приближающуюся фигуру, когда молодой человек подошел так близко, что он с внутренним содроганием смог разглядеть и узнатьего.
Вот и подумал о детстве… – промелькнула тоскливая мысль.
– Привет, Генрих, – раздался сиплый, булькающий голос, похожий на предсмертный хрип. – Решил вспомнить друзей детства?
Зольц поднял взгляд, твердо, без страха посмотрев на Володю.
А чего ты хотел? – внезапно раздался другой, внутреннийголос. – Нужно было думать о конкретном времени, когда вы еще играли в песочнице.
Бред. Неужели все воспоминания станут являться к нему вот так?
С Володей они дружили с пяти лет. Потом, уже повзрослев, продолжали вместе проводить время, совершая вояжи по кипящему жизнью ночному городу.
Все это скверно кончилось: однажды, проиграв в казино, изрядно набравшись «дури», они повздорили, и Генрих в припадке немотивированной ярости застрелил товарища.
От ярких воспоминаний, которые, как ему казалось, давным-давно канули в Лету, похоронены в недрах памяти, его внезапно бросило в жар.
«Какого фрайга он приперся? И что мне теперь делать?» – Зольц понимал, что перед ним плод собственного воображения, но что следует предпринять, чтобы неугодное воспоминание исчезло, растаяло, растворилось, как и положено иллюзии?
Вот этого он не знал.
Однако смотреть на Володю, а уж тем более разговаривать с ним, вспоминая прошлое, Зольц не собирался.
Как? Как мне убрать его отсюда?
Володя все пытался что-то сказать, но мешала пуля, застрявшая в горле, а Генрих, не обращая внимания на его хрипы, смотрел в сторону, пытаясь понять: неужели все онибудут являться ко мне, стоит только мысленно потревожить потаенные уголки памяти?
Генрих еще не понимал, что потаенных уголков более не существовало, он лишь смутно догадывался об этом. Не освоившись в окружающем пространстве, почти не понимая его сути, он менее всего желал в данный момент вспоминать прошлое, а уж тем более – смотреть на давно позабытый грех– одно из первых черных пятен, что когда-то легло на совесть только начинавшего самостоятельную жизнь молодого аристократа…