Чисто научное убийство
Шрифт:
— Это называется творческой фантазией, и не вам, полицейским, пытаться понять этот феномен. Писатель стоит выше жизненной правды.
— Историк тоже?
— Историк описывает факты, — сухо сказал я. — А факты, да будет тебе известно, тоже выше жизненной правды.
— Не понимаю, — развел руками Роман. — У вас, историков, изощренная логика. Рукопожатие Биби с Арафатом — это жизненная правда или исторический факт?
Я не успел ответить — зазвонил телефон.
У Романа Бутлера есть еще один существенный недостаток. Когда он ведет телефонный диалог со своими сотрудниками, по выражению его лица невозможно догадаться,
Комиссар сказал «хорошо» и положил трубку.
— Что «хорошо»? — не удержался я от вопроса.
— Да ничего хорошего, — буркнул Роман, не успев согнать с лица маску сосредоточенного внимания. — Извини, Песах, мне придется уйти. Дела.
Он на минуту скрылся за дверью спальни, о чем-то переговорил с женой, уже лежавшей в постели, а когда опять появился в салоне, то увидел меня в той же позе и с чашкой недопитого кофе в руке.
— Ты остаешься? — поинтересовался Роман. — Учти, я могу задержаться на всю ночь.
— Кого убили-то? — спросил я.
— Завтра прочитаешь в газетах, — отрезал Роман.
Я молча допил кофе и поудобнее устроился в кресле. Кресло было глубоким, и для того, чтобы извлечь меня силой, Роману пришлось бы вызвать подкрепление.
— Ну хорошо, — вздохнул он. — В двух словах: убит Иосиф Гольдфарб, известный хирург. Для тебя, Песах, ничего интересного — обычное ограбление, хозяин оказался дома и…
Человек я, в общем, здоровый, и, честно говоря, не имею представления, на чье лечение моя больничная касса тратит те деньги, которые снимает с моего счета. Я не знал никакого иного Гольдфарба, кроме известного парламентского перебежчика. Насколько я помнил, тот Гольдфарб не имел никакого отношения к медицине.
— Известный хирург, — пробормотал я. — Значит, журналисты уже в курсе. На место преступления они наверняка приедут раньше тебя. Ты полагаешь, что историк не имеет права увидеть то, что видит любой борзописец?
— Если ты не спустишься к моей машине через девяносто секунд, — сказал Роман, — я уеду без тебя.
Я успел за пятьдесят.
Вилла Гольдфарба находилась в северо-западной части Герцлии-питуах, в километре от скоростной трассы Тель-Авив — Хайфа. Фешенебельный район, ничего не скажешь, вилла наверняка «тянула» на миллион. Впрочем, в темноте я мог и ошибиться — в сторону занижения, естественно, мне вообще трудно представить себе количество денег, большее, чем моя месячная зарплата.
По дороге (Роман включил мигалку и сирену, и от нас шарахались даже панелевозы) я задал несколько наводящих вопросов и уяснил для начала, что Гольдфарб после очередного развода жил на вилле один, что материальных ценностей у него в одном лишь салоне было наверняка миллионов на пять, что именно взято, пока неизвестно, но что-то взято наверняка, это видно невооруженным глазом.
— Чьим невооруженным глазом? — спросил я.
— Инспектора Соломона, — сказал Роман. — Он производил первичный осмотр места преступления.
Журналистов около виллы еще не было — видимо, они не рисковали ездить с такой скоростью, как Роман. А может, они попросту еще ничего не знали. Перед виллой
— Песах, — сказал Роман, обернувшись, — ни к чему не прикасайся, не высовывайся, не разговаривай, смотри глазами.
К сожалению, я и не умею смотреть ничем иным, а глазами я видел лишь спину инспектора впереди и путь к возможному отступлению сзади. Пришлось сразу же нарушить инструкцию и высунуться, иначе я мог бы судить о ходе следственных действий лишь понаслышке.
Салон меня поразил — нигде в Израиле я не видел прежде такой лепнины на потолке и такого количества картин на стенах. Я не специалист в живописи и могу сказать одно: рамы были очень дорогими. На холстах же изображались, в основном, пейзажи, выполненные в очень реалистической, я бы даже сказал, натуралистической манере — от снежных гор веяло холодом, а в лесу можно было заблудиться. Я сказал «в основном», потому что в четырех самых больших рамах пейзажи отсутствовали — взгляду открывались голые стены салона. Натурализм, граничивший с примитивизмом.
— Взяты четыре работы фламандской школы, — сказал Соломон, показав на пустые рамы. — Это можно сказать точно, поскольку у меня есть список. Очень аккуратно сделано: полотна вынуты из рам, а не вырезаны.
— Что еще исчезло — кроме картин? — спросил Роман.
— Трудно сказать… Может, видеомагнитофон, видишь пустое место рядом с телевизором, вокруг пыль, а здесь чисто? Утром придут бывшая жена Гольдфарба и его племянник, им уже сообщили, обстановка им знакома, и можно будет более подробно…
— Входная дверь была открыта?
— Заперта. Ключ лежит на полке над телевизором.
— В двери ключа не было?
— Нет.
— Покажи тело.
Раздвигая локтями стены в узком коридоре, Соломон направился в комнату, служившую, судя по всему, кабинетом. У меня тоже есть кабинет, но, по сравнению с этим, мое рабочее место можно назвать складом для компьютера и книг. По размерам комната почти не уступала салону, на двух противоположных стенах был развешан целый арсенал холодного оружия, включая натуральный турецкий ятаган и явно ненатуральную секиру. Коллекция, если бы хозяин вздумал ее продать, наверняка тянула миллиона на два. Впрочем, лично я не дал бы за нее и шекеля — терпеть не могу острых предметов, о которые можно порезаться.
— Ничего не взято, сказал Соломон, — предвосхищая вопрос Романа.
Честно говоря, я в этом усомнился — если хозяин был убит, то убийца мог выбрать любое орудие по вкусу. Вряд ли он потом повесил экспонат на место.
Ошибку свою я понял после того, как разглядел, наконец, тело. Для этого мне пришлось еще раз нарушить запрет комиссара и протиснуться между стеной и инспектором Соломоном, загораживавшим от меня место преступления.
Доктор Иосиф Гольдфарб лежал посреди кабинета, уткнувшись лицом в светлый ворсистый ковер. На левом боку его клетчатой рубашки расплывалось кровавое пятно. Любой дилетант, насмотревшийся американских боевиков, мог бы сказать без тени сомнения: в хирурга угодила пуля.