Чисто научное убийство
Шрифт:
В каком, собственно, отделении я нахожусь? В терапевтическом? В хирургии? Или в психиатрии?
И почему я не подумал об этом раньше? Не о втором мире, реальном с точки зрения фантастики и фантастическом с любой реальной точки зрения, а о втором мире собственного сознания. Может, я просто…
И экспертиза признает меня не способным отвечать за свои поступки. Не будет суда, не будет приговора. Меня станут лечить…
Ерунда.
Уже то обстоятельство, что я так спокойно рассуждаю о собственном сумасшествии, доказывает, что я нормален. И наконец, где логика? Флакончик с шипами, в том числе и отравленным, реальность.
Я здоров, и мир-два реален, и Роман это, наконец, понял. Но понял он и то, что убедить прокурора и судей не сумеет, и принял единственно верное решение — объявить меня сумасшедшим. Роман спасал мою репутацию, избавлял от суда, и себя спасал, свои следственные действия приводил в соответствие с обычной полицейской логикой.
А если я буду против? Если я расскажу все? Все детали того, второго Парижа — точные детали, которые невозможно придумать?
Почему невозможно? В разрушенном сознании шизофреника могут возникнуть любые картинки, в том числе — с такими непридумываемыми деталями… Роман это знает, прокурор это знает, судьи это знают. А эксперты приложат к заключению свою печать.
И выхода нет.
Интересно, подумал я, на каком этаже находится моя палата? Судя по тому, что в окне видно только ослепительно голубое небо, достаточно высоко. Именно — достаточно.
Надеюсь, что Рина с Михаэлем не дежурят в коридоре, дожидаясь, когда смогут меня увидеть.
Я попробовал приподняться, и на этот раз мне удалось. Палата была небольшой, от двери до кровати всего два шага, столько же до окна, и если кто-то войдет, а я еще не успею… Я сейчас слишком неповоротлив. Может, дождаться ночи? Все будут спать, внимание ослабнет… Нет, вечером вместе с физиологическим раствором мне наверняка вкатят снотворное. Откладывать нельзя.
Я выдернул из локтевой вены иглу — это было неприятно, но за последние сутки я привык к неприятным ощущениям. Опустил с постели ноги — плитки пола были ледяными, будто вода в арктическом море. Пошарил ногами в поисках тапочек, но эта роскошь для меня была, видимо, не предусмотрена. Ну и ладно, все равно недолго.
Меня повело в сторону, пришлось ухватиться за спинку кровати. Шланг от капельницы болтался перед моими глазами, как веревка виселицы, не было только петли. Солнце ослепило меня, я сделал шаг от кровати, пришлось лишиться опоры, и, к тому же, я понял, что окно закрыто, иначе жара в палате была бы невыносима, почему я не подумал об этом раньше, куда пропала моя логика, что делать теперь, если я не сумею…
Нет, это оказалось легко. Раздвижные рамы перемещались, как поезда монорельса, уличная жара ударила меня в грудь, будто молот по распятой на наковальне букашке. Хорошо, что я держался за подоконник, иначе даже этого ничтожного давления жаркого воздуха хватило бы, чтобы послать меня в нокдаун.
Но перелезть… На это у меня сил не осталось.
Солнце пришло на помощь, протянуло свои лучи, и я поплыл по светящимся волнам.
И перед тем, как погрузиться с этот, ставший почему-то черным, свет с головой, я опять вспомнил мотив.
Не тот, который имел в виду Роман. Настоящий. Картина убийства вновь — второй уже за сегодня раз — возникла перед глазами с очевидной четкостью, и я успел подумать,
Глава 13
Вторая версия
Вынырнув, я обнаружил, что лежу под капельницей, а, скосив глаза, увидел полицейского, сидевшего на стуле у двери и следившего за мной настороженным взглядом. Уйти в третий раз они мне не дадут — это точно.
Судя по теням в палате, наступил вечер. Может, даже — следующего дня. Как и при прежнем пробуждении у меня ничего не болело, но, в отличие от прошлого раза, я не ощущал и слабости. Напротив, я чувствовал себя отдохнувшим, окрепшим и вполне способным провести с комиссаром Бутлером и инспектором Липкиным разговор, который поставит точку в этом расследовании.
Прыгать за окно у меня больше не было оснований, и я с ужасом подумал о том, что дважды мог это сделать.
Позвать Романа? Наверняка Рина тоже находится где-то поблизости — я мог себе представить, что она пережила за эти дни. Нет, пожалуй, лучше пока сделать вид, что я еще не вполне пришел в себя и продумать линию разговора. Нужно, чтобы не осталось неясностей.
Теперь-то я помнил все: что, где и когда происходило. Осталось единственное противоречие — две Айши Ступник, но и здесь решение должно было быть элементарно простым. И еще остались детали, о которых я не мог догадаться с помощью одних лишь умозаключений.
Вошла Лея-Сара и, улыбнувшись, сказала бодро:
— Как себя чувствуете, Песах?
— Замечательно, — ответил я, — и если вы уберете капельницу, буду чувствовать себя еще лучше.
— Сейчас вас осмотрит доктор Михельсон, он и решит.
Я надеялся, что задержка окажется недолгой, Роман нужен был мне немедленно, я хотел дать ему кое-какие инструкции, в конце концов, цель преступников так и не достигнута, и я просто обязан был обезопасить и себя, и свою работу. Михельсон, судя по его бегающим глазам, был скорее психиатром, чем терапевтом, что и доказал немедленно, начав не с выслушивания пульса и измерения давления, а с совершенно нелепых вопросов, из которых мне на всю жизнь запомнился один: «любите ли вы куриное мясо в чесночном соусе?» Это было то самое блюдо, от одного вида которого у меня начинались рези в желудке, наверняка этот вопрос появился у уважаемого профессора после консультации с Риной, о чем я немедленно и сообщил.
— Да, — согласился Михельсон. — Ваша жена, Песах, держится молодцом.
— Я тоже буду держаться молодцом, — сказал я, — если вы дадите указание вытащить иглу из моей вены и позовете комиссара Бутлера.
— Снимать капельницу пока рано, — покачал головой доктор. — Отрава из вашего организма выведена, вы сами это ощущаете, но лучше подождать еще часов десять-двенадцать. А комиссара я пришлю.
Что он и сделал минуту спустя.
Роман отпустил полицейского, и тот покинул палату с видимым облегчением.
— Никак нам не удается закончить разговор, — пожаловался я. — То одно, то другое… Что ты сделал с ордером на мой арест?
— Его никогда не было, — сказал Роман, — хотя одно время Липкин был уверен, что я неправ, и что убийцами могут быть и историки.
— О второй Айше Ступник, — сказал я. — На студии были неисправны часы?
— Примитивно мыслишь, Песах, — Роман с облегчением перешел на привычный для наших дискуссий тон. — При чем здесь часы, если программу видела половина Франции?