Чисто случайно
Шрифт:
— Мешочек и есть. Надеюсь, он влезет в аэроплан.
Он вытащил мешок из багажника. Его тачка вся пропахла кофе. Кофе этим пахла вся улица. Затащил мешок в холл, и во всем доме запахло кофе.
Слип наказал мне взять пустую сумку. Там лежала только смена белья. Теперь мы набили эту здоровенную сумку кофейными зернами так, что она чуть не лопнула, а потом заполнили ими две большие хозяйственные сумки из универсама, которые я прихватил из дому, потому как слышал, что за границей таких сумок нет. Эти две были очень большие сумки, а первая — ну просто огромная. Но зерна все равно остались, и я отдал их Доку
Кофе как кофе, ничего уж прямо такого особенного. Только они наперебой стали кричать, что второго такого во всем мире нету, и я остерегся возразить.
Одно только — это кофе не прогоняло сон. Меня от него колбасило, но спать все равно хотелось. Колбасило, выходит, во сне. Может, я дрых потому, что в одном плече стреляло, в башке тоже постреливало, все тело ныло, а обе руки — на помочах. Да уж, отжаться бы я сейчас не смог. А может, дело тут в махоньких таблетках, которые мне доктор скармливал. Одним словом, два дня я был в отключке, всю дорогу дрых в своей берлоге и вылезал только к приему пищи.
Я предложил, что перееду в гостиницу. До рейса домой было еще несколько дней, вот я и предложил. Не то чтобы всерьез, конечно, так что, слава богу, они типа не расслышали. Только подергали губами и на меня нахмурились.
— Ники, — говорит миссис Док, — вы наш гость. Мы и подумать не можем, чтобы вы куда-то там переехали, особенно в том состоянии, в каком вы сейчас находитесь, вам ясно?
Тут эта Джейн захихикала.
— И потом, Ники, — говорит, — выпусти тебя из Кингстона, так через пару дней вспыхнет война между гангстерскими кланами. Ты — человек опасный, одним словом, угроза обществу.
— Джейн, — говорит доктор, — полагаю, ты снова подсмеиваешься над юным Ники, а ведь он все еще больной человек, нехорошо.
— Вот-вот, — хихикает эта Джейн, — вы только взгляните на него: ну как же тут можно удержаться от смеха.
— Он должен остаться у нас, — говорит доктор, — и провести здесь день или два в тихой и спокойной обстановке, пока его дух и плоть не оправятся от болезни.
Я слушал, помалкивал.
Когда вылез с постели без гидравлики, уселся в ихнем патио, стал глазеть на горы и подставил солнышку бинты — пускай загорают. А когда понял, что смогу дотопать до автобуса, рассудил, что пришло время поглядеть на достопримечательности, посмотреть, короче, страну и слезть с ихней шеи хоть на пару дней.
Когда я стал вполовину походить на человека — да больше и ни к чему — доктор дал добро.
И я поехал.
Поехал я по Ямайке. Джейн отвезла меня на автобусную станцию, сказала, что хочет проследить, чтоб я благополучно убыл, а то все равно не поверит. Я взял билет до Монтего-Бей. Хотел въехать в этот Монтего-Бей по-тихому, невидимкой. Про этот самый Мо-Бей я уже слышал: остановишься там шнурок на ботинке завязать, а тридцать чуваков уже облепили — все хотят быть твоим корешем, показать тебе, где и что.
Приехал, гляжу — да не тридцать, а сто тридцать. Все ласковые такие, все хотят быть хоть лучшим другом, хоть чем.
Сперва этот автобус поехал в Очо-Риос — большие отели и порт. Солнышко сияет. Из
Потом пошел на пляж. Надел новую майку, с портретом Маркуса Гарви. [15] Майку, правда, так и не снял, джинсы тоже, чтоб местные не хихикали. Вспомнил о деле: позырил там и сям, как тут насчет этих самых шезлонгов.
На пляже все было без проблем, никто не лез, зато вокруг все та же крысиная возня, сплошная приставуха и агрессия. Я взял в забегаловке пиццу и кое-как добрался до гостинички, весь вечер смотрел по ящику баскет на пару с ночным сторожем.
15
Маркус Гарви (1887–1940) — Негритянский политический деятель, родился в британской Вест-Индии. В1914 основал на Ямайке Всемирную ассоциацию по улучшению положения негров, ставшую основой массового движения «Назад в Африку», известного также как гарвеизм. В 1923 был обвинен в США в мошенничестве и приговорен к тюремному заключению. Через три года помилован президентом Кулиджем, и в 1927 депортирован на Ямайку.
На другой день на завтрак опять этот чертов кофе, потом сел в автобус Монтего-Бей — Негрил. Маленькие отели и никакого порта, на пароходе хрен подъедешь. Солнце все себе сияет. Негрил этот — местечко что надо, ни проблем, ни членовредительства. Взял четыре куска бисквита и питье в картонке. Вот и вся Ямайка.
Из Негрила позвонил Джейн, сказал время, когда приезжаю, если повезет, конечно. Всю дорогу до Кингстона трепался насчет крикета, вернее, слушал трепотню про крикет, потому как в крикете этом я ни черта не смыслю. Мужик, который рядом сидел, рассказал про все игры, что видел ещё до того, как я родился, — да и до того, как он сам родился, тоже. Может, он до сих пор там сидит, языком мелет. Когда мы прибыли, Джейн ждала меня в тачке; так я спасся от погибели в районе автостанции и на этот раз.
Махнул на прощанье тому балабону и говорю ей:
— Приветик, Джейн.
— Здравствуй, Ники, — отвечает, и чмок меня в щечку, у меня зубы так и клацнули. Вся беда в том, что больше она меня никуда целовать не сподобилась, эта Джейн. — Ну, как ты? — говорит, а сама улыбается, хохочет, вся такая милая, что у меня аж сердце зашлось от радости, что вижу ее. — Посмотрел нашу прекрасную страну, значит?
— Слип был прав и неправ, — говорю ей.
— Как это?
— А так. На общественных пляжах шезлонгов нет. Взять напрокат — бешеные бабки, хозяева шезлонгов — миллионеры. Одна беда: в частных отелях этих шезлонгов хоть жопой ешь. Но такого старья я в жизни не видал. Этакая древность, завезли, надо думать, сюда в придачу к допотопным тачкам, что годятся разве что на лом. Короче, тут, оказывается, есть не только лежаки, как мы думали, но и шезлонги эти тоже…
— Боже мой, Ники, — говорит она, — шезлонги! Ты по-прежнему бредишь какими-то шезлонгами!