Чистый бор
Шрифт:
– Пущай гонят, техника у их новая! – ещё поглупел дядя Федя: трактор у Горячевского далеко не новый. – Щеловек должон быть щестен, – это главно! – оглядывает публику, как с трибуны: – За имя нам гнаться не надо. Главно – робим щестно-благородно, с коммунистическим огоньком!
– Какую погань ты куришь, Фёдор Григорьевич! – отмахивает дым Катерина.
И тут – рык соседского трактора. Микулов, будто упал с лавки. Нахлобучив шапку, вылетел.
Какое-то время работает один мотор, потом – и второй.
Иван криком –
– Айда работать! И Николай с Ильёй считают, – дефехт!
– Понятно, кто бригадир? А ты – липовый инициатор, Луканчик! Ой, не могу, бабы, сердце слабое! – хохот Катерины.
Ни на кого не глядя, Луканин бредёт на волок, где работает тяжко и горько. Трактора трещат без передыха. А он надрывается. До обеда день у него был прямо ударным…
– Маловато у тебя? – Шрамков!
Не отвечает Алексей. И тот, ничего дополнительно не сказав, отваливает. Но – пять минут – и Генка Голяткин с пилой (у них две!):
– Вы идите к нам на волок на обрубку. – И давай валить, будто так и надо.
Сучья обрубать легко, но как-то обидно.
В целом день прибыльный (с тарифом не сравнить), но Луканин не рад. Обида пухнет, будто квашня, которую ставит Катерина. В полумраке автобуса Катька глядит весело, и туда, где Шрамков, баба которого болеет женской болезнью. И год, наверное, она так, а он год – монах. Про «монаха», правда, молва говорит надвое. О нём в памяти – то одно, то другое, будто мусор (раньше – в углах) собирается в кучку.
Эта история с Ивановым трактором не выходит из головы. Да и приятней работа, как поезд. А тут, того гляди, рельсы двинут не туда, а то и останется без них вообще. И какая ему – шлея?.. Ярко видит Дворец Труда, Егор Посохин – на трибуне. А в номере говорит о таком, о чём робеет говорить Алексей. Про евойную бабу – хоть под кровать – от стыда! Будет ли Катерина вытворять в койке то, что вытворяет Посохинская жена? Недавняя ночь – не то! И, наверное, глупо он с этим методом!
Генка Голяткин: «Идите к нам на волок». И мимо пня с утомлённым на нём Луканиным, будто на пеньке не бригадир, а какой-то ненужный старый гриб! Крикнул «берегись!» и – падает сосна.
Зря вместо этой инициативы не уехал в деревню Калиново, да и жить там тихо! Но, нет. В те краткие минуты счастья («догнать и перегнать» он приравнивает именно к счастью), усёк: может более гладко говорить с трибун, не как этот Егор. Тот глупо добавляет «понимашь», а он будет говорить только дельное. Нет охоты пятиться на рельсы накатанные, которые ведут в тупик.
Лёг на диван, звездочка в окне, ветер стих. Но мороз окреп. Радио передало: в Надеждинске минус двадцать. Тогда в Улыме всех двадцать пять.
Глава вторая
…Человека заметили. Он стоял между бетонными складами, но не на земле, а, будто над землёй.
Кран несёт кругляк на открытую платформу вагона,
День на исходе. Ругнув не в меру выпитое импортное пиво, перед уборной, деревянным домиком, выбеленным белым (входить в него вечером небезопасно для обуви), он опять в уме умножает кубы брёвен, но вдруг видит: неподалёку у пакгаузов что-то темнеет. Днём не было. Это напугало Лёвку: новые кубы не умножил (дообеденные – успел).
Он трогает ботинком ледяную корку сугроба, она скрипит, как фольга. Звук предупредил: туда не надо. И тут кран гудит коротко, игриво – шутка крановщика. Лёвка вздрагивает. Обратно – бегом.
Его напарник, дядька непонятных лет, в молодые годы немало скитался по таким предприятиям. В Улыме женат и года три – никуда, только на отдых в деревню. Пиво импортное он не пьёт, но многовато пьёт водки. Этот Кузьмич (на работе, как стекло) в ответ на нервный доклад молодого коллеги:
– Идём, гляну.
Мах рукой в небо крановщику, удивлённому у себя на верху: стропали у пакгаузов, глядят в проход между ними.
– Это удавленник, – опытный Кузьмич добавляет длинное, плохо переводимое с матерного. – Один в том году на улице Молодёжной в дровнике. А чё ты хочешь, – вывод без особой логики: – народ в Улыме – сгонщина.
Парень недоумевает:
– Какое горе надо иметь, чтоб на такое пойти!
Воспитание собригадника (Шрамков)
Утро яркое. Огненный неприветливый восход на окнах, будто внутри домов пожар.
В конторе у коммутатора – недолго. Кто-то, какая-то дама, назвавшись дежурным врачом, выкрикивает в телефон: «У Шураковой, Шрамковой (не в миг исправилась) операция прошла нормально. Она в реанимации, приехать можно в воскресенье». «Операция», «реанимация», – пугают термины. Но, немного подумав, обрадовался.
Автобус под парами, собригадников в два раза больше.
Тайга в холодном багровом свечении. Будто в чаще – громадный костёр.
Только добрались, Позднышев – на бортовой:
– Как трактор, Иван?
– Вроде, бегает…
Микулов пьёт холодную воду из ведра. Его руки вибрируют не от холода. Все, кто в вагончике, невольно наблюдают, как прыгает ковшик в руке Ивана, как его зубы выбивают дробь о цинковые края.
Мастер обратился к Луканину:
– Алексей Родионович, я и в обед буду. – Луканин с важностью дадакает. А тот, нырнув в кабину, под включённый мотор: – Директор велит вам уделять внимание!