Чижикова лавра

Соколов-Микитов Иван Сергеевич

И вдруг меня словно копытом в лоб:

– Пропадаю!

Так это мне, точно спал и вдруг пробудился, и поплыла подо мною земля. Навек запал мне тот кудластый. И уж не мог я отделаться от той пронзительной мысли:

– Пропадаю!

Не сознавал я себя толком, было передо мною одно: что вот вокруг люди, дома, магазины, - и стены, стены, стены, и что тут человеку погибнуть, как где-нибудь в сибирской тайге... Никто даже и не заметит, ни единая не сдвинется точка. Так мне это стало тогда страшно, что хоть головой о камень.

Разумеется, был я в болезни и не в себе.

Тогда-то и побежал я опять в наше консульство, не помня себя хорошо. Как там меня приняли, чего я наговорил в лихорадке?.. И, мало того, уж дома, вернувшись, накатал я самому консулу письмецо, и только опомнился, когда получил ответ: мое же письмо с малой припиской, что, мол, повидимому, "не по адресу".

Так мне стало неловко за мою поспешность.

Оправился я немного и пошел извиняться. Принял меня секретарь холодно, или так уж казалось. Рассказал я ему о своем положении, извинился. Да и рассказывать было не нужно, вид мой за себя говорил сам.

Вижу, отошел он немного, на меня глядя.

– Как же, - говорит, - рекомендовал я вас за свой риск и страх на службу, а вы такую нам неприятность... Была у нас даже о вас переписка с полицией.

И уж совсем отошел, спрашивает:

– Где вы теперь обитаете?

Рассказал я ему подробно, где живу, и о своей болезни. Почесал он ноготком переносье:

– Вот что, - говорит, - устрою вас в нашем общежитии при посольской церкви. Там уже есть жильцы. А если случится какой-нибудь зароботок, известим непременно.

Выдал он мне записку, на окраину города, в местность, называемую Чижик, все написал точно.

XV

Такие стояли туманы!
– Ходили люди, как после дождя в пруду рыба. И город был страшный, невидный и мертвенно-желтый.

Было у меня пальтишко, легонькое, на резине. Бегал я в том пальтишке, и очень меня пронимало: забирался туман снизу, оседал на резине, и ходил я всю зиму промокший.

Поехал я по адресу на другой день.

Тут по утрам удивительно, когда спешат люди на службу. В вагонах полно, и все читают газеты, только и видно: торчат из-под раскрытых газет человечьи ноги.

Сошел я в указанном месте.

Лило от тумана с деревьев. Пошел я по улицам, по незнакомому месту: тут, в предместьях, улицы ровные, чистые, и домики, как один, очень все гладко. Отыскал я наш домик - небольшой, двухъэтажный, ничем неприметный, - и в голову мне тогда не пришло, что придется прожить в нем немалое время.

Помню первый день чижиковского моего новоселья.

Открыла мне старушка, наша "собашница", заговорила по-русски. Было мне приятно услышать. Объяснил я ей мое дело, и повела она меня на верх, к заведующему.

Теперь вспоминаю, - посадил он меня за стол, просмотрел бумажонку и с первого слова стал жаловаться на судьбу. Узнал я от него, что имел он в Петербурге три фабрики, а теперь его до тла разорили, и приходится

мыкать большую нужду. Узнал я потом, что и впрямь был он в России большим миллионером и тут проживал с семьей и очень нуждался. Долго он томил меня разговором и уж под конец объяснил, что поместит меня внизу в общежитии, где одинокие.

Провел он меня вниз, в нашу общую, показал мое место.

А было о тот час в комнате из всех жильцов один человек, - старичок легкий, в очках, - наш Лукич. Варил он что-то у окна на спиртовке и на меня взглянул боком, через очки.

Показал мне заведующий койку, раскланялся деликатно, и остались мы с Лукичем один-на-один.

Помню, поглядел он на меня еще раз от своей спиртовки, - бороденка сквозная и легкая:

– Ну, что, - говорит, - и вы в нашу Лавру?

– То-есть, - говорю, - как?

– А у нас тут прозывается Чижикова Лавра. Скоро узнаете сами.

Вижу, - смеется, и глаза у него простые и добрые. Рассказал я ему о себе, что из офицеров, интернированный, и болел долго, и что направили меня сюда из российского консульства.

– Ну, вот, - говорит, - значит, прибыло нашего полку.

Угостил он меня чаем. Просидели мы долго. Про себя он рассказал мне немного. Сказал, что из России, из южного города, - и уж только потом узнал я, сколько пришлось пережить человеку.

Объяснил он, что сами обитатели прозвали наш дом в насмешку Чижиковой Лаврой, по названию местности и по горькому нашему горю.

И в первый же день многому пришлось подивиться.

Под вечер собралися жильцы нашей общей. Обратил мое внимание - огромный, волосатый и черный, очень похожий на того шарлатана, что продавал на базаре мазь, - лежал он у стены на своей койке, заломив за голову руки и задрав ноги на спинку. На меня он посмотрел равнодушно, точно не видя. Был это бас Выдра, и много впоследствии довелось нам над ним посмеяться...

Сбоку, у двери, тоже на койке, лежал, не в пример волосатому, - тонкий, худой и бледный, - мичман Реймерс, наш изобретатель. Стоял перед его койкою небольшой столик, засыпанный табаком и бумагой. Удивила, помню, меня его худоба и бледность.

Остался в моей памяти тот первый день.

Вечером подошел ко мне человечек. Был он весь сморщенный и обвислый, будто ходил раньше толстым и вдруг высох, сморщился, и пожелтела на нем кожа. Присел он рядком, на соседнюю койку, подобрал ножки и стал на меня глядеть пристально. Костюмчик на нем был желтый, потертый и тоже обвисший, точно на другого был шит человека. Глядел он на меня уж очень по-жалкому, по-собачьи, и поразило меня его личико: левый глаз его открывался широко и, казалося, плакал и был полон слезою, а правый жмурился хитро и точно смеялся. Уставился он на меня тем глазом, не опуская, и стало мне даже неловко: этакий, думаю, человек странный! Спросил я его о чем-то. Подмигнул он мне одним глазом и вдруг на всю нашу комнату: