Чижикова лавра
Шрифт:
Терпеть он не может немцев. Такое уж у человека понятие, что через немцев вся наша обида. А тут, после войны, сказать надо, о немцах даже произнести невозможно, в роде нечистого слова. И в больших неладах он с нашим заведующим, - немцем. До того напугал его Выдра, что и теперь боится заходить в нашу общую, а если бывает нужда, - посылает нам сверху записки.
Таинственный человек был для нас Выдра.
Каждое утро, чуть свет, поднимался он со своей койки и готовился в путь. Видел я, как начищает он свои ботинки и водичкой обновляет костюмчик. И редко мы видели его дома.
Скоро после моего приезда
– Спите?
– Нет, - говорю, - я не сплю.
– Очень, - говорит, - извиняюсь, с большою к вам просьбой: не одолжите ли мне до вечера шесть пенсов?
Поднялся я со своей койки, выдал ему монетку. Про себя, помню, подумал: "а ведь, пожалуй, не отдаст этот дядя!"
А на другое утро, проснувшись, гляжу: лежит моя монетка на краюшке стула. Это он положил ночью, когда возвращался, в точности выполнил слово.
А приходил он почти каждый день очень поздно, и ни единая не знала у нас душа: за каким ходит делом и на какие пробивается средства? И уж потом-то неожиданно все раскрылось...
Не взлюбил его почему-то наш мичман.
До того доходило, - след на след не наступят. И изводили они друг дружку словами.
Бывало, воротится из похода Выдра, начнет складывать костюмчик. А мичман на него уж смотрит из-под одеяла, со своей койки. И так его и колотит, как от мороза.
Скажет, не выдержит:
– Господин В-выдра, вы бы сходили в баню. От в-вас нехорошо пахнет!..
А Выдра, знай, нарочно помалкивает, чтобы раззудить больше. Потом этак баском, равнодушно:
– Что ж что от меня пахнет?.. Медведь всю жизнь не моется, а здоров...
– Так то медведь.
– А вот вы моетесь, душитесь, а зубов у вас нету...
И до того он мог довести мичмана спокойствием своим, каменным равнодушием, - бывало, вскочит, завопит, как есть в одной нижней рубашке, и ноги голые, тощие, кулаком об подушку:
– Хам! Хам! Хам!
А Выдра ему преравнодушно:
– От хама и слышу!
И завалится спать.
Целую ночь, бывало, не спит мичман, глотает лекарство, и слышно, как давится из стакана. А то заплачет как малый ребенок, в подушку. А Выдра себе знай храпит: на храп он здоров даже до невозможности.
Вот какие собрались у нас люди!
Тоже - и мичман.
Приехал он сюда из Архангельска. Воевал он там с большевиками, а как взяли большевики верх, пробрался вместе с другими сюда. Был он какой-то весь плохой, бледный и весь как тонкое шило. И ни единого во рту зуба. Даже глядеть странно: молодой, почти мальчик, а говорит, - плюется.
Занимается он здесь великими изобретениями. Бывало, весь день сидит, чертит, руки в чернилах. Объяснил он мне, что изобретает особенный двигатель для автомобиля и что возьмет в Америке за свое изобретение большие миллионы. И до того он с тем своим изобретением доходил, - смотреть было жалко.
А он из нас человек семейный. Приходит к нему жена - здешняя - высокая, молчаливая. Придет, сядет, на нас глядит исподлобья. Перекинутся словом, и опять он за свое дело. Есть у них дети, двое маленьких, она приносит. Видели мы, великую она терпит нужду.
Добивался он, чтобы отвели ему у нас комнату, как семейному, наверху. Живет у нас наверху старушонка, "собашница", держит при себе двух собак
– Что хотите, - говорит, - делайте, хоть убейте и меня и моих дорогих зверков. А я из своей конуры не выйду, не уступлю этому лодырю!..
Так и не уступила. И уж чего только ни делал, поставила на своем старушонка, и живет он попрежнему внизу, с нами, а старушонка со своими собачками в комнате. И попрежнему приходит к нему жена, - глаза большие, голодные. Должно-быть, кажемся мы ей дикарями, страшными выходцами.
А подумаешь: до того недалеко...
XVII
Да, как подумаешь: много, много мытарится русских людей по белому свету!
Тут-то у нас терпимо, а у других, говорят, и похуже.
Навертывался к нам, в Чижикову, человечек видалый, пожил с нами полторы недели. Прошел он огни, и воды, и чугунные повороты.
Был он на юге, с Деникиным. И такие нам порассказал страсти, аж дыбком волос. Был он и у красных и у белых и всего-то там нагляделся.
И нигде-то нет справедливости!
Как выгнали их большевики из России, довелось им удирать на пароходе в самую Турцию. Надеялись они, что тут, в загранице, будет им всяческое снисхождение. Народу набилося множество, бежали целыми семьями, не разбираясь, бежали от смерти и от лютой жизни, а лучшего не увидели... И такое там было на пароходах, - страшно было и слушать. Приплыли они в Турцию, поставили их французы на рейде, как чумных, и ни единого человека на берег. Сперва-то они, конечно, шумели, кричали французам с пароходов: "Мы, мол, ваши союзники и друзья ваши!" - а потом попритихли. Морили их как-то дня три, и ничего они не знали о своей участи. Вышла у них в те дни пресная вода. А были на пароходе женщины, дети, больные, народу битком. И все эти дни было с парохода видно, как ходят по городу люди, и слушали, как играет музыка на берегу, в ресторанах. Стояла от них недалеко яхта какого-то американского миллиардера, изволил он путешествовать для своего удовольствия, - белая, нарядная, и было им видно, как любовался на них в трубу миллиардер со своей яхты. А потом подобрались к их пароходам на шлюпках греки, подвезли пресную воду. Узнали их по крестикам, по нательным, и такая поднялась радость: - "Наши, православные, во Христе братья, от них мы приняли веру, эти нас не оставят!" Великое было ликованье. Потянулися к ним за водою, навязали на бечевки бутылочки, котелки, ведра, опустили все это с бортов.
А те-то, "православные", ни мур-мур, - знай себе пыхают папиросками и усы крутят. А вода у них под ногами в бочках: чистая, сладкая, речная вода...
И так-то в ответ преспокойно:
– Деньги!..
Это за воду-то, за простую, за обыкновенную!
Опустилися у наших руки.
– Как же, - спрашивают, - сколько вы хотите?
А "православные" знай папиросками пышут.
– Цена, - отвечают, - наша такая-то!..
– и заломили, как за шампанское.
И, знай, посмеиваются про себя. Понимали, значит, что бывает минутка, когда и речная водичка подороже бывает червонного золота.