Чоновцы на Осколе
Шрифт:
Всплыли в памяти и картины недавней встречи с попами и монахами на Дону, под Меловаткой. Тут они были уже сформированы в специальные полки «крестоносцев» и числились в составе белогвардейских войск генерала Краснова.
Это было поздней осенью девятнадцатого года. Прижатые к высокому берегу реки красноармейцами сто сорок третьего стрелкового полка 8-й армии, «крестоносцы» дрались яростно, пытаясь прорваться сквозь цепи красных. Подняв над головой свои черные шелковые знамена с вышитым золотом распятием, подоткнув за пояс длинные полы черных ряс,
Десяток пулеметных лент сменил Василий, отбивая атаки остервенелых чернорясников. Вода в кожухе «максима» клокотала, а «крестоносцы» все шли и шли густыми цепями, волна за волной. И когда им, наконец, удалось на левом фланге потеснить красных и ворваться в хутор, откуда не успели эвакуировать полевой госпиталь, они, орудуя штыками, и прикладами, прикончили всех тяжело раненных, изнасиловали и убили медицинских сестер и санитарок…
— Нет, мама не такие они безобидные, как вам кажется, подальше от них держаться надо! — заключил вслух Василий.
— Это что ж, Екатерина Петровна, старшенький ваш? Из коммунистов будет? Или как? — подходя к матери, спросила елейным голосом женщина, открывавшая Василию калитку.
— Старшенький, хозяюшка, старшенький. Два года не видела. Ишь, как вытянулся, еле признала… А коммунист ли он — откуда мне знать…
Василий в недоумении посмотрел на мать.
— Пойду метлу возьму, намусорила я тут, — спохватилась мать.
Но хозяйка предупредительно остановила ее:
— Успеется, Екатерина Петровна. До этого ли вам сейчас! Вот радость-то для матери к светлому христову воскресению… — Хозяйка положила белую пухлую руку на плечо матери. На длинных гладких пальцах руки сверкнули золотые перстни и кольца. — Все беды, Екатерина Петровна, от войн на наши женские плечи ложатся. Вот ваш пришел, а где мой дорогой Николенька страдает? Дождусь ли его? Как мобилизовали моего сыночка, ни письма от него, ни весточки. Жив ли он? Ночи не сплю, все думаю о нем, все жду…
Хозяйка говорила мягко, певуче. Закатывая немного раскосые темные глаза, она то и дело вздыхала и покачивала головой.
Мать молча слушала ее, нетерпеливо перебирая бахрому головного платка смуглыми потрескавшимися пальцами.
— А это все от зависти человеческой, — продолжала хозяйка. — Режут, стреляют друг друга. И когда это только кончится?! Как тихо, мирно жили до революции… Что, сынок к вам надолго? Погостить?
Мать неопределенно пожала плечами. Василий искоса бросил на хозяйку недружелюбный взгляд.
Желая поскорей отделаться от хозяйки, мать тяжело вздохнула и опустилась на корточки рядом с сыном. Но хозяйка не ушла. Зябко закутывая свои плечи в мягкую шаль, она, как бы подводя итог своим мыслям, сказала:
— Оно, конечно, если здраво рассуждать, новый дом иметь лучше, чем старый, но расчетливый хозяин сначала новый-то построит и только тогда старый ломает…
Кизяки были собраны. Василий помог матери подняться на ноги, взвалил тяжелую плетушку
— Пошли, мама, — сказал он, поворачиваясь к хозяйке спиной, — мусор я после вымету.
Мать и сын направились к высокому резному крыльцу.
— А что Женька делает? Почему сама такую тяжесть таскаешь? Он теперь уже не маленький! — заметил Василий.
— Сладу с Женькой-то нет. Большой вырос, не справляюсь с ним. Совсем от рук отбился. Дома почти не бывает, все с комсомольцами носится, — жаловалась мать.
— А учится он как? — спросил Василий, пропуская мать впереди себя на чисто вымытые ступеньки высокого крыльца.
— Четвертый класс кончает. В школу только что убежал. Всю ночь с комсомолом в патрулях ходил…
«Ой и умоталась мамаша с нами, детками! — подумал Василий, видя, как тяжело, с трудом поднимается она по лестнице на второй этаж. — А с братишкой нужно будет по душам потолковать…»
Сестра снимала просторную, светлую квартиру из четырех комнат; в пятой, маленькой, при кухне, ютилась мать. Полы и стены в жилых комнатах были покрыты масляной краской. Комнаты обставлены богатой мебелью. Стулья, кресла, диван, рояль — все в чехлах из белой холстины.
Следуя за матерью, Василий вошел в детскую. Здесь стоял полумрак. Сквозь плотную ткань штор едва пробивались желтые лучи утреннего солнца. Василий хотел заглянуть в кроватки, стоявшие у стены, но мать удержала его за руку:
— Спят твои племянницы, не надо их будить. Пойдем на кухню, накормлю тебя, поговорим, пока никого нет…
Мать растопила печку, налила водой доверху бак-кипятильник, поджарила на сковородке с кусками розового свиного сала яичницу, нарезала полную тарелку белого пшеничного хлеба.
— Перекуси пока, сынок, вода согреется — выкупаешься. А после бани позавтракаем вместе, чайку попьем.
Василий вымыл руки теплой водой, умылся.
— Вот теперь закусим с аппетитом! — садясь за стол, сказал он, жадно вдыхая аромат свежего домашнего хлеба и дымящейся на сковородке яичницы. — Давно ничего такого даже видеть не приходилось.
— Мы тут, слава богу, голода не чувствуем. У Тони специальность хорошая, работает в больнице и практику частную имеет. Приезжают за ней чуть ли не за сто верст. Война войной, а люди женятся, детей рожают, — рассказывала между делом мать, наливая воды в самовар, возясь у плиты с кастрюльками и чугунками.
— А где сейчас Иван Яковлевич?
— Жив, слава богу, в Красной Армии служит. Недавно письмо прислал. Нескладно у него с политикой получилось. Он тут в революцию к меньшевикам прикомпанился. Известный на всю округу доктор, ну, те к себе его приарканили. Говорит он складно — образованный человек. Вот они его на всех митингах за оратора выпускали. А когда победили большевики, установилась советская власть, главные-то заправилы всех партий с белыми убежали, а он плюнул на них и остался. «Я, — говорит, — врач, мое дело лечить народ, быть с народом!»