Чрево Парижа. Радость жизни
Шрифт:
Шум и крики настолько усилились, что Верлак принужден был прекратить свои объяснения. На площадке мужчины предлагали своих крупных рыб протяжным ревом, который, казалось, выходил из гигантских рупоров. Один особенно неистово ревел: «Ракушки! Ракушки!» – таким хриплым, отрывистым голосом, что крыши рынка дребезжали. Ракушек из мешков ссыпали в корзины или же сгребали лопатой. То и дело перед глазами мелькали корзины с рыбой: скаты, камбала, макрели, морские угри, лососи приносились и уносились сдатчиками среди все возрастающего шума и давки. Торговки рыбой до того напирали на железные перила, что они трещали. Горбатый оценщик, пылая усердием, размахивал худыми руками и выпячивал нижнюю челюсть. Наконец он встал на скамеечку и принялся во все горло выкрикивать непрерывный ряд цифр. Рот у него перекосился, волосы разлетались, а из пересохшего горла вырывался один невнятный свист. Наверху чиновник муниципальных сборов, низенький старикашка, весь ушедший в воротник из поддельной мерлушки,
– Наш Логр великолепен, – прошептал с улыбкой Верлак. – Это лучший оценщик на всем рынке… Он способен продать подметки от сапог, выдав их за камбалу.
Надзиратель вернулся с Флораном в павильон. Проходя вторично мимо бюро по продаже пресноводной рыбы, где торги шли очень вяло, он сказал, что эта отрасль торговли падает: речной улов во Франции идет крайне плохо. Тщедушный белокурый оценщик монотонным голосом, без всякой жестикуляции, называл последнюю цену на партии угрей и раков, а вдоль садков прохаживались сдатчики, вылавливая рыбу сачками с короткой ручкой.
Между тем теснота вокруг бюро по продаже все увеличивалась. Верлак добросовестно исполнял обязанности руководителя, проталкиваясь вперед локтями и подводя своего преемника к тем местам, где торги шли особенно бойко. Там стояли торговки побогаче, спокойно выжидая самую лучшую рыбу; потом они нагружали на плечи носильщиков тунцов, палтусов, лососей. Уличные торговки делили между собой купленные сообща корзинки сельдей и мелкой камбалы. Тут же встречались и мелкие рантье из отдаленных кварталов. Они с четырех часов утра приходили на рынок, чтобы купить свежей рыбы, и в конце концов попадали впросак: им навязывали крупную партию, франков на сорок, на пятьдесят, морской рыбы, которую они в продолжение целого дня были принуждены потом распродавать по мелочам своим знакомым. Местами толпа внезапно подавалась от толчков. Торговка, которую чересчур стискивали, вырывалась на простор, подняв кулаки, разражаясь отборной руганью. Потом плотные ряды снова смыкались. Тут Флоран, задыхавшийся в толкотне, объявил, что теперь он достаточно видел и понял все, что нужно.
Когда Верлак помог ему выбраться из давки, они очутились лицом к лицу с красавицей Нормандкой. Остановившись против них, она обратилась к ним величественно, точно королева:
– Так это уже решено, господин Верлак, вы нас покидаете?
– Совершенно верно, – ответил маленький человечек. – Я поеду отдохнуть за город, в Кламар. Рыбный запах, надо полагать, мне вреден… Вот мой заместитель.
Он обернулся и указал на Флорана. У красавицы Нормандки захватило дух; а когда мужчины уходили, Флорану послышалось, что она шепнула на ухо соседке, сдерживая смех:
– Отлично! Значит, мы потешимся!
Торговки принялись раскладывать товар. На всех мраморных прилавках из отвернутых угловых кранов хлестала вода, шумя как проливной дождь; звонко ударяясь о камень, она била сильными струями и разлеталась брызгами во все стороны. С краев покатых прилавков грузно стекали крупные капли, напоминая журчанье ручейка. Целые потоки бежали в проходах, образуя у отверстий водостоков маленькие озерки, разветвляясь и бесчисленными струйками пробираясь по скату к улице Рамбюто. Воздух был насыщен сыростью, мелкой водяной пылью, и Флоран ощущал на лице знакомое дыхание моря, горькое и соленое; а рыбы, которых стали раскладывать по прилавкам, снова напоминали ему и розовый перламутр, и кровавый коралл, и молочный жемчуг – все переливы и бледно-зеленоватые цвета океана.
Это первое утро, проведенное здесь, вызвало у Флорана сильные сомнения. Он пожалел, что уступил настояниям Лизы. Когда сытая сонливость, навеянная на него накануне кухней Кеню, с наступлением дня рассеялась, бедняга обвинил себя в малодушии и чуть не заплакал от злости. Однако он не посмел взять обратно свои слова. Лиза внушала Флорану какой-то страх; ему так и мерещилась недовольная складка в углах ее рта, немой упрек на красивом лице. Он считал свою невестку женщиной слишком серьезной и слишком самодовольной, чтобы можно было ей противоречить. К счастью, Гавар внушил ему одну мысль, и она его утешила. В тот же вечер, после прогулки Флорана с Верлаком по торгам, торговец живностью отвел Флорана в сторону и с разными отступлениями намекнул ему, что бедный малый очень несчастлив. Потом, разразившись ругательствами против «подлого» правительства, которое заставляет своих служащих издыхать за работой, не давая им средств, даже чтобы спокойно умереть, Гавар сказал наконец Флорану, что было бы поистине добрым делом выделять часть жалованья в пользу прежнего надзирателя. Флоран с радостью ухватился за эту мысль. Действительно, это было вполне справедливо. Он смотрел на себя как
После этого в колбасной водворилось полное счастье. Красавица Лиза очень дружелюбно относилась к деверю: она посылала его пораньше спать, чтобы ему легче было утром вставать; она разогревала Флорану завтрак, не стыдилась разговаривать с ним на улице, теперь, когда у него была фуражка с галунами. Кеню, восхищенный такими родственными отношениями, с особенным удовольствием усаживался по вечерам за стол между женою и братом. Обед зачастую затягивался до девяти часов, а в это время за прилавком хозяйку заменяла Огюстина. Супруги не спеша смаковали обед, перемежая еду рассказами о происшествиях в квартале и другими разговорами, причем колбасница высказывала весьма положительные мнения о политике. Флоран должен был сообщать о том, как шла торговля морской рыбой. Он постепенно втягивался в это существование и даже начинал наслаждаться удобствами упорядоченной жизни. Светло-желтая столовая отличалась мещанской опрятностью, в ней было так тепло – и это производило на Флорана размягчающее действие, едва он переступал ее порог. Заботливость красавицы Лизы окружала его как бы мягким пухом, в который он погружался с головой. В часы обеда особенно чувствовалось их полнейшее взаимное уважение и доброе согласие.
Но Гавар находил домашний круг Кеню-Граделей слишком сонным. Он еще прощал Лизе ее расположение к императору, считая совершенно лишним рассуждать о политике с женщинами. Кроме того, он питал искреннее уважение к красивой колбаснице за ее безупречную честность и деловитость в торговле. Тем не менее Гавар предпочитал проводить вечера у Лебигра, где у него была целая компания приятелей, людей с убеждениями. После того как Флоран получил должность надзирателя на рынке, Гавар стал его совращать, целыми часами водил по разным местам и доказывал, что ему необходимо жить как живут все холостяки.
У Лебигра было прекрасное заведение, обставленное с современной роскошью. Помещаясь на правом углу улиц Пируэт и Рамбюто, оно отлично гармонировало с обширной колбасной Кеню-Граделей на противоположном углу. По бокам у входа стояли в зеленых кадках четыре норвежские пихты. Пол был выложен большими черными и белыми плитками. Через зеркальные стекла виднелась зала, украшенная виноградными листьями и гроздьями по нежно-зеленому фону. В глубине, под винтовой лестницей с красной драпировкой, открывалось зияющее отверстие погреба. Лестница вела в бильярдную во втором этаже. Но особенно богата была стойка справа, блестевшая, точно полированное серебро. Цинковая обшивка спускалась на подножие из белого и красного мрамора широким бордюром с изогнутыми краями, окружая его волнистым блеском, металлической скатертью, точно церковный алтарь – пышными вышивками. На одном краю стойки дремали на газовой плите фарфоровые чайники с медным ободком, предназначенные для горячего вина и пунша. На другом – высокий мраморный фонтан со множеством скульптурных украшений бил в чашу такой непрерывной струей, что она казалась неподвижной. Посредине, между тремя цинковыми желобами, был вделан в стойку бассейн для ополаскивания стаканов, и оттуда торчали зеленоватые горлышки початых бутылок вина. По обе стороны выстроилась по ранжиру целая армия рюмок: маленькие рюмочки для водки, стаканчики из толстого стекла для вин, чашечки для фруктовых ликеров, рюмки для абсента, кружки, бокалы, опрокинутые кверху дном и отражавшие на своих бледных стенках блеск металла, покрывавшего стойку. Слева стояла большая мельхиоровая ваза на подставке, заменявшая кружку для опускания денег, а направо такая же ваза щетинилась веером чайных ложечек.
Обыкновенно хозяин Лебигр восседал за стойкой на мягкой скамье, обтянутой красной кожей. Тут у него были под рукой ликеры – графинчики граненого хрусталя, вставленные до половины в отверстие консоля. Своей круглой спиной Лебигр упирался в занимавшее весь простенок громадное зеркало, разделенное поперек двумя стеклянными полками, на которых стояли графины и бутылки. На одной темнели в графинчиках фруктовые сиропы: вишневый, сливовый, персиковый; на другой, между симметрично разложенными пачками бисквитов, стояли светлые бутылочки нежно-зеленого, нежно-красного и нежно-желтого цвета, которые, казалось, вмещали в себе какие-то небывалые напитки, цветочные экстракты дивной прозрачности. Эти яркие и точно светящиеся бутылочки как будто висели в воздухе на блестящем светлом фоне зеркала.