Чрево Парижа. Радость жизни

Золя Эмиль

Чтобы придать своему заведению сходство с кафе, Лебигр поставил против стойки у стены два полированных чугунных столика и четыре стула. С потолка спускалась люстра с пятью газовыми рожками, под матовыми стеклянными шарами. Слева, над турникетом, вделанным в стену, помещались круглые позолоченные часы. А в глубине находился маленький кабинет, отделенный перегородкой из матового стекла с рисунком в мелкую клетку. Днем он освещался тусклым светом через окно, выходившее на улицу Пируэт, а вечером там горела газовая лампа над двумя столами, расписанными под мрамор. Тут-то и собирались по вечерам, после обеда, политические друзья Гавара. Они располагались как дома, и хозяин по привычке оставлял за ними их места. Когда последний из компании запирал за собою дверь стеклянной перегородки, они чувствовали себя в полной безопасности и смело рассуждали о том, как «выметут ненужный хлам». И ни один из посторонних

посетителей не смел сунуть к ним носа.

В первый же день Гавар охарактеризовал Флорану Лебигра. По его словам, это был славный малый – он иногда приходил выпить с ними кофе. С ним не стеснялись, потому что однажды он сказал, что дрался в 48-м году. Лебигр говорил мало и казался человеком недалеким. Каждый из политиканов, являвшихся в погребок, проходя в кабинет, обменивался с ним молчаливым рукопожатием поверх бутылок и рюмок. Рядом с ним, на скамейке, обтянутой красной кожей, чаще всего сидела небольшого роста блондинка, девушка, взятая им для обслуживания посетителей за стойкой; кроме того, был еще гарсон в белом переднике, прислуживавший у столов и в бильярдной. Девушку звали Розой; она была очень кротка, очень покорна. Гавар, подмигивая, сообщил Флорану, что ее покорность патрону заходила очень далеко. Впрочем, вся компания пользовалась услугами Розы, и девушка с веселым и скромным видом входила в кабинет и выходила оттуда среди самых бурных политических споров.

В тот день, когда торговец живностью познакомил своих друзей с Флораном, они, войдя в кабинет, увидели лишь господина лет пятидесяти, тихого и задумчивого, в подозрительной с виду шляпе и длинном коричневом пальто. Он сидел перед нетронутой кружкой пива, опершись подбородком на костяной набалдашник толстой трости. Казалось, это был немой, человек без губ – настолько рот его закрывала густая борода.

– Ну, как дела, Робин? – спросил Гавар.

Робин, не ответив, молча пожал ему руку, и взгляд его стал еще ласковее от неопределенной улыбки, мелькнувшей на его лице в знак приветствия. Потом он снова уперся подбородком в набалдашник трости и посмотрел на Флорана поверх своей кружки. Флоран умолял Гавара не рассказывать о его приключениях во избежание опасной болтовни, а потому ему понравился оттенок недоверия, который чувствовался в осторожных манерах господина с густой бородой. Однако Флоран ошибся: Робин никогда не был разговорчивее. Он приходил всегда первым, едва пробьет восемь часов, и садился неизменно в один и тот же угол, не выпуская из рук палки, не снимая ни шляпы, ни пальто: никто никогда не видел Робина с обнаженной головой. Прислушиваясь к тому, что говорили другие, он просиживал до полуночи, употребляя четыре часа на то, чтобы выпить кружку пива, и посматривая попеременно на говоривших, точно он слушал глазами. Когда Флоран спросил потом Гавара об этой странной личности, оказалось, что тот придавал Робину большое значение. Он считал его замечательно умным человеком и одним из сторонников оппозиции, наиболее страшных правительству, хотя в то же время торговец не мог толком объяснить, на чем он основывает свое мнение, Робин жил на улице Сен-Дени, и в его квартире не бывала ни одна душа. Тем не менее Гавар хвастался, что однажды туда заходил. Натертый паркет у Робина был устлан зелеными полотняными половиками, мебель стояла в чехлах, а столовые часы из алебастра были украшены колонками. Госпожа Робин, чью спину он будто бы увидел в отворенную дверь, была весьма почтенной седой старушкой с буклями по английской моде, чего Гавар, впрочем, не брался утверждать. Странно было, что эти супруги поселились в шумном торговом квартале; муж решительно ничем не занимался, проводил дни неведомо где, жил неизвестно на какие средства и являлся каждый вечер в погребок как будто усталый и восхищенный странствованиями в область высшей политики.

– Читали тронную речь? – спросил Гавар, взяв со стола газету.

Робин пожал плечами. Но тут дверь стеклянной перегородки громко хлопнула, и вошел горбун-оценщик, умытый и чистенько одетый, в широком красном кашне, один конец которого спускался ему на горб наподобие закинутой полы венецианского плаща.

– А вот и Логр! – продолжал торговец живностью. – Он скажет нам сейчас свое мнение насчет тронной речи!

Но Логр был взбешен. Он чуть не вырвал розетку от занавеси, вешая на нее свою шляпу и кашне, после чего стремительно сел, стукнул рукой по столу и швырнул прочь газету со словами:

– Подите вы! Очень мне нужно читать их проклятое вранье!

Затем он разразился:

– Ну виданное ли дело, чтобы хозяева так измывались над служащими! Я два часа прождал своего жалованья. Нас сошлось в конторе человек десять. Ну что же, подождете, мол, голубчики!.. Наконец подкатывает в карете господин Манури, должно быть прямо от какой-нибудь

шлюхи. Ведь эти перекупщики – сущие воры и любители попользоваться жизнью… Да еще надавал мне мелочи, свинья этакая!

Робин легким движением век выразил сочувствие гневу Логра. Горбун внезапно нашел себе жертву.

– Роза! Роза! – заорал он, высовываясь из кабинета.

И когда молодая женщина, вся дрожа, появилась перед ним, он обрушился на нее:

– Это что ж такое? Когда вам заблагорассудится обратить на меня внимание? Видите, что я вошел, и не думаете подать мне мазагран.

Гавар заказал еще две порции мазаграна, и Роза поспешила исполнить требование троих посетителей, причем Логр сердитыми глазами следил за всеми ее движениями, как будто изучал рюмки и маленькие подносики с сахаром. Хлебнув глоток, он немного успокоился.

– Вот кому, должно быть, приходится несладко, так это Шарве… – сказал он немного погодя. – Он на улице поджидает Клеманс.

Но тут вошел Шарве с Клеманс. Это был высокий костлявый человек, тщательно выбритый, с острым носом и тонкими губами. Он жил на улице Вивьен за Люксембургом, называл себя частным преподавателем, а в политике считал себя эбертистом [4] . У него были длинные волосы, загибавшиеся на концах кверху; потертый сюртук был тщательно отглажен. Шарве корчил из себя сторонника Конвента, любил едко и необыкновенно свысока разглагольствовать с такой эрудицией, что ему постоянно удавалось разбивать наголову своих оппонентов. Гавар боялся Шарве, хотя и не хотел в этом сознаться; а за его спиной говорил, что тот хватает через край. Робин все одобрял движением век. Один Логр спорил иногда с учителем по вопросу о заработной плате и горячо стоял на своем. Но Шарве все-таки оставался диктатором группы, превосходя остальных и самоуверенностью, и образованием. Уже более десяти лет Шарве жил с Клеманс как муж с женою на началах, подвергнутых зрелому обсуждению, и на основании уговора, который тщательно соблюдался обеими сторонами. Флоран, смотревший на молодую женщину с некоторым недоумением, вспомнил наконец, где он видел ее раньше: это была та самая высокая брюнетка, табельщица на рыночных торгах, которая писала, вытянув пальцы, точно барышня, получившая образование.

4

То есть сторонник Ж. Эбера (1757–1794) – политического деятеля Французской буржуазной революции конца XVIII века, левого якобинца, защищавшего интересы городской бедноты.

Роза вошла следом за новыми посетителями и, не говоря ни слова, поставила перед Шарве бокал, а перед Клеманс – поднос.

Молодая женщина тотчас же принялась с деловым видом приготовлять себе грог. Она обдавала кипятком ломтики лимона, которые давила чайной ложечкой, клала сахар, подливала ром, поднимая к свету графинчик, чтобы не налить больше положенной маленькой рюмочки. Тогда Гавар представил Флорана присутствующим, обратив на него особое внимание Шарве. Он отрекомендовал их друг другу как преподавателей, людей чрезвычайно талантливых, и заметил, что они непременно сойдутся. Но было похоже на то, что торговец еще раньше рассказал им о Флоране, так как новые знакомые выразительно и крепко, каким-то особым образом, точно по-масонски, пожимали ему руку. Сам Шарве обошелся с ним почти любезно. Впрочем, все избегали каких бы то ни было намеков.

– Ну что, Манури расплатился с вами звонкой монетой? – спросил Логр у Клеманс.

Она ответила утвердительно, вынула из кармана несколько свертков монет в один и два франка и принялась распаковывать их. Шарве смотрел на Клеманс, следя глазами за этими столбиками, которые исчезали у нее в кармане, по мере того как она проверяла их содержимое.

– Надо будет нам свести счеты, – заметил Шарве вполголоса.

– Конечно, сегодня же вечером, – прошептала Клеманс. – Впрочем, мы, кажется, квиты. Я завтракала с тобой четыре раза, помнишь? Но зато ты занял у меня на прошлой неделе сто су.

Удивленный Флоран отвернулся, чтобы не стеснять их. Спрятав последний сверток, Клеманс выпила глоток грога и, прислонившись к стеклянной перегородке, стала спокойно слушать разговоры мужчин о политике. Гавар снова взял газету. Стараясь придать словам шутовской оттенок, он стал читать отрывки тронной речи, произнесенной в тот день утром, при открытии Палаты. Тут Шарве стал разносить официальную фразеологию, не щадя ни одной строчки. Особенно рассмешила собеседников фраза: «Мы уверены, милостивые государи, что, опираясь на ваши просвещенные взгляды и на консервативные чувства народа, мы достигнем возможности изо дня в день увеличивать общее благосостояние». Логр стоя продекламировал эту фразу, очень удачно копируя невнятное произношение Наполеона.