Чтиво
Шрифт:
— Другого объяснения нет.
Пфефферкорн задумался.
— Все-таки лучше, чем золотые часы.
— И гораздо лучше, чем стать утопленником.
— Как сказать. Кто твой издатель?
Билл усмехнулся.
— Предположим, ты выполнишь… — сказал Пфефферкорн.
— Что выполню?
— Свою часть сделки.
— Кончай ты!
— Предположим. Как они узнают, что ты все исполнил?
— Узнают.
Пфефферкорн ждал ответа.
— Они наблюдают, — сказал Билл.
— И сейчас?
Билл кивнул.
— Откуда?
Билл повел рукой.
— Значит, они точно так же узнают, что ты не выполнил приказ и я сбежал.
— Ну хоть попробуй.
— Зачем? Ведь они узнают. Пойдут по следу и рано или поздно поймают, даже если в землю зароюсь. А с тобой что будет?
Билл промолчал.
— О чем и речь, — сказал Пфефферкорн.
Долго молчали.
— Соглашайся, — сказал Пфефферкорн.
— На что?
— На сделку. Соглашайся.
— Не валяй дурака.
— Я бы согласился.
— Неправда.
— Откажешься — обоим конец.
— Не обязательно.
— Меня найдут. Сам же сказал. Они всегда находят.
— Не найдут, если меня послушаешься.
— Никаких звонков.
— Да.
— Никаких книг.
— Да.
Пфефферкорн покачал головой:
— Невозможно.
— Все очень просто. Не покупай телефонную карту. Не покупай книги.
— А я говорю, совсем не просто. Пока она там, это невозможно.
Билл промолчал.
— Не глупи, — сказал Пфефферкорн. — Если не ты, кто-нибудь другой.
Билл промолчал.
— Пришлют кого-то чужого. Не хочу.
Билл промолчал.
— Считай это моим условием. Может, чего и выйдет.
— Заткнись, а?
— Что важнее: чтобы именно ты это сделал или чтобы я просто сгинул?
— Я не желаю об этом говорить.
— Вопрос существенный, — сказал Пфефферкорн.
Билл промолчал.
— Надеюсь, второе.
— Заткнись.
— Скоро заткнусь. Помнишь, что ты сказал в сарае?
Билл не ответил.
— Писатель, который умеет вовремя замолчать, — большая редкость. Это про меня.
— Господи боже мой! Это не метафора жизни!
Пфефферкорн достал письма, которые всегда носил с собой. Листки обрели округлость ляжки и вобрали ее тепло.
— Это тебе, — сказал он, разлепляя страницы. — Сейчас можешь не читать.
— Арт…
— Вообще-то, даже лучше, если после прочтешь. А это — дочери. Обещай, что она его получит.
Билл не шелохнулся.
— Обещай, — повторил Пфефферкорн.
— Не собираюсь я ничего обещать.
— Ты задолжал мне услугу.
— Ничего я тебе не должен, — сказал Билл.
— Черта с два.
Ударил церковный колокол. Раз.
Пфефферкорн помахал письмами:
— Обещай, что она его получит.
Два, три.
— Не век же тебе со мной сидеть.
Четыре, пять. Пфефферкорн засунул письма Биллу в нагрудный карман. Обмахнул одежду, оглянулся на поселок. Шесть, семь, восемь. Посмотрел на океан. Девять. Пошел к воде, чувствуя на себе взгляд Билла. Десять. Потянулся. Одиннадцать. Раз-другой присел. С двенадцатым ударом вошел в воду.
— Янкель.
Пфефферкорн
— Вернись.
Вода дошла до колен.
— Арт.
Высокое небо — чистый колонтитул, горизонт — литерная строка. Оглянувшись, Пфефферкорн улыбнулся и крикнул, перекрывая шум волн:
— Смотри, чтоб книга вышла чертовски хорошей!
Пфефферкорн обнял океан.
121
Он плыл.
Крики и всплески остались далеко позади, а потом сгинули вовсе. Вода перестала сопротивляться, он плыл, один. Никому его не догнать. Он миновал береговую излучину. Обжигало легкие. Сводило ноги. Миновал рыбацкие лодки. Когда берег исчез, он перевернулся на спину, и течение понесло его в бескрайний океан.
Он думал, что утонет. Нет. Он дрейфовал. Вода перекатывалась через грудь, затекала в уши. Солеными слезами щипала глаза, будто этим плачем наоборот он вбирал в себя мировую скорбь. Хотелось пить. Текли часы. Солнце достигло зенита, а затем неспешно полетело вниз, словно бомба в замедленной съемке. Небо стало соборным куполом. Пала ночь. Он кружил под кружащими созвездиями. Настало утро, солнце палило, будто карая. Кожа на лице размякла. Вздулись волдыри, но он все плыл. К ночи жажда исчезла, желудок умолк, а сам он усох, точно экспонат в банке, одновременно грузный и невесомый. Боль отстала. Шло время. Солнце вставало и падало, вставало и падало. Одежда его истлела. Он плыл голый, как младенец.
Потом он стал меняться. Вначале изменились ощущения. Он больше не чувствовал своего тела. Было грустно, словно простился со старым добрым другом. Но пришло утешение. Он чувствовал нечто новое, его превосходившее. Земная атмосфера стала покровом. Он улавливал зыбь от далекого судна. Щекотку ламинарии. Скольжение сардин. Тычки акул. Шершавое чирканье бакланьего крыла. Теперь он иначе слышал. Понимал беседу китов. На неизмеримой глубине подслушивал секреты камбалы. Будто став камертоном самой жизни, он ей отдался, распахнувшись навстречу всему живому. Первыми поселились водоросли. Потом на спине и ногах пристроились морские желуди. К ним присоседились улитки-блюдечки. Мидии стали его усами, а топляк и всякий мусор — его короной. Пальцы его выпустили ниточки руппии. На спине и плечах кораллы возвели города, в которые потянулись морские черви и рачки, актинии и рыба-клоун, губаны, спинороги и зебрасомы. В пупке плодились крабы. Угри свернулись под мышками. Он стал категорией. Он стал основой. Минералы залегли меж пальцев рук и ног. Захватили голени. Срастили ноги. Он отвердел и стал монолитом. Он разрастался. Он привечал. В нем появились пещеры и фиорды. Пилоты низко летевших самолетов уже принимали его за песчаную отмель. Он начал влиять на приливы и отливы. Органические вещества, укрывшие его грудь, преобразовались в плодородную почву. К животу его прибило кокос, из которого выросла пальма. Альбатрос обронил семена. Из них пробились полевые цветы.