Что было, то было (повести, рассказы)
Шрифт:
— Помнишь, Ира, тогда на станции… на Всполье? От себя оторвал, а нас, бедолаг, выручил. Портянки свои новенькие… Надо же! Сказал еще… Я его близко не видела, а сразу поняла — хороший он… Сказал — с уговором, чтоб крестным… Так и не привелось повидать своего крестника… Душевный, добрый был.
Ирина всхлипнула:
— Был и — нет. Нет больше Славки…
Ольга молча примерила это горе к себе и вслух сказала:
— Вот и задумаешься, что выбрать: узнать ли сразу, где твой родной человек, что с ним, или уж лучше жить, не ведая ничего, пока война идет. Каково
Ирина подтвердила:
— Уж лучше так, Ольга. Не знать. Веровать.
Колхоз «Аврора» был небольшой — из трех деревень. И даже в это трудное время, когда дома почти не осталось мужчин и со всеми работами управлялись женщины, дела в нем шли хорошо. О колхозе часто появлялось доброе слово в районной газете. В различных сводках — шла ли речь об уборке урожая, о надоях молока, о поставках государству — он неизменно стоял на виду, в числе передовых. Люди его быстро, душою поняли все заботы и тревоги военной страды.
Председательствовал Евдоким Никитич чуть ли не с самой организации колхоза. Старик он был упрямый, умел настоять на своем, когда твердо знал, что правда на его стороне. И не только перед колхозниками, но и перед районным начальством. Его уважали, к его слову прислушивались. Опыт у него был богатый. Евдоким Никитич не зазнавался, умел выслушать полезный совет других. Даже Ольгу, которая в деревенских делах не очень-то разбиралась, он признавал своим советчиком.
Живя под одной крышей с Евдокимом Никитичем, Ольга подметила в его обращении с колхозницами, как ей казалось, нехорошую черту: уж слишком он строг, чересчур требователен ко всем без разбору. У многодетной солдатки, месяцами не получающей вестей от мужа, лихонько на душе. А тут еще накричал председатель. И за что? За то, что она на гумне, у молотилки, вдруг расплакалась, а остальные давай утешать. Работа остановилась. И надо же было в эти минуты появиться Евдокиму Никитичу! Нашумел…
Вечером Ольга завела с ним разговор об этом. В той солдатке она видела себя: та же печаль, которую лишь слезами и смывают на время, до новой вспышки… Говорила Ольга о душевном внимании к людям, о том, что надо порой и похвалить человека — похвала, если она заслужена, еще больше окрылит его. Работают-то женщины не жалеючи сил, до войны даже мужчины наверняка не везли на своих плечах такой ноши. Другая крепится, не просит помощи, а самой уж так тяжко — и за мужика работать в поле, и семью обиходить! Хоть разорвись. Сочувствовать надо таким…
Сначала Евдоким Никитич недоверчиво ухмылялся, потом проняли его Ольгины слова, согласился:
— Верно ты говоришь. Но народ-то разный.
— Так ты и подход разный имей, — посоветовала Ольга.
— Поглядел бы я, какой подход выбрала бы ты к нашему Венчику. Как-нибудь кликну тебя послушать его гонор.
Венчиком звали в колхозе Вениамина Жилкина. Ему не было и тридцати. Мужчина вроде бы в силе, но с каким-то, видать, большим изъяном — оказался непригодным для армии даже в войну. А главный-то его изъян, но твердому убеждению Евдокима Никитича, — лень,
И вот однажды Евдоким Никитич позвал Ольгу в переднюю избу.
Венчик сидел на широкой лавке, опершись локтем о подоконник, и важно потягивал маленькую трубку-носогрейку.
— По делу иль так, поболтать, Вениамин? — спросил Евдоким Никитич.
— Авансик требовается, председатель, — ответил Венчик и выпрямился.
— А я-то подумал — за нарядом на работу, — не без иронии заметил Евдоким Никитич.
— Надо сперва поесть.
— Ох, Венька, Венька! На той неделе отвешал тебе муки, мяса. Быстро что-то управился.
— Вез запасов живем, сам знаешь. Всё уже.
— Так ты бы работал…
— По силе-возможности работаю.
— Авансик, говоришь? Брать берешь, а трудодней-то твоих не прибывает. Ладно еще баба работящая досталась. Как бы ты жить стал на свои-то трудодни?.. Бывало, из последнего тебе выпишешь — на страду оставлено, а ты хоть бы спасибо колхозу сказал да на работу приналег в знак благодарности. А то, помнишь, зимусь набрал продуктов — на лесозаготовки собрался. И пока жена шила рукавицы да штаны чинила — съел все и про лес забыл. Ровно тебя не касается, какое нынче трудное для Родины время…
— Давнишнее это. Зря ворошишь. А трудодни заработаю.
— Да как не ворошить, если у тебя стыда нет? — вспылил Евдоким Никитич. — Или, по-твоему, стыд не дым, глаза не выест? Вот узнают наши фронтовики, как ты им в победе помогаешь, они ж тебя…
— Ты всегда так, председатель… с укорами. А себе?
— Что себе? — распалился вконец Евдоким Никитич.
— Да так, между прочим.
— Нет, ты договаривай!
— Нечего договаривать, сам небось догадываешься.
— Что за намеки?
— Не намеки — на самом деле.
— Ладно, на правлении скажешь. Вот бабы будут решать — дать тебе аванс или не дать, тогда и скажешь. Все! Прения закончены. А ко мне за авансами можешь не приходить — хватит мне грех на себя брать, есть правление, оно пускай и распоряжается… Лодырей покрывать мне партия не разрешает…
Ольга слушала и молчала.
— Видала, каков гусь?! — сказал Евдоким Никитич, когда Венчик сердито хлопнул дверью.
Ольга улыбнулась:
— Променять бы его на фронтовика…
— Безо всякой замены отдадим. И жена согласится. Меньше стыда. Натерпелась, бедняжка, лиха.
От Евдокима Никитича Жилкин не на работу направился, а в сельсовет за три километра. Там он заявил, что своими глазами будто бы видел, как председатель колхоза «Аврора» (Евдоким Никитич из-за недостатка людей одновременно был и кладовщиком) тащил к себе домой мешок зерна с колхозного склада. «В три погибели согнулся. Наше, колхозное. Каждое зернышко вот этими руками взращено».
Ольга-то знала: Евдоким Никитич был честен до щепетильности. На первых порах жизни в колхозе, осенью, она раз увидела такую картину, зайдя в переднюю избу. Евдоким Никитич, взяв за нижние углы мешок с картошкой, вытряхнул содержимое посередь пола — только пыль столбом.