Что моё, то моё

Хольт Анне

– У нас не совсем убрано, – автоматически сказала она.

Ингвар сел на диван, слишком мягкий для такого тяжёлого человека. Голова и колени оказались почти на одном уровне, так что можно было подумать, будто он сидит на полу.

– Наверное, вам больше подойдёт стул, – предложила Ингер Йоханне, убирая книгу с репродукциями, лежавшую на сиденье.

– Здесь тоже очень удобно, – ответил он.

Только теперь она заметила, что полицейский принёс большой конверт, который положил на журнальный столик перед собой.

– Простите, но я должна…

И она сделала неопределённый

жест по направлению к детской. Каждый раз одна и та же проблема. Поскольку Кристиане выглядела – и временами чувствовала себя – как здоровый четырёхлетний ребёнок, Ингер Йоханне всегда колебалась, что ей говорить людям. Рассказывать ли о том, что девочка на самом деле старше, ей уже шесть, она перенесла операцию на сердце, и у неё болезнь, которую врачи не могут диагностировать. О том, что все те странности, которые произносит её дочь, – это совсем не глупости или шалости, но отражение неких процессов, протекающих в её сознании, в которых ни один врач не в силах разобраться. Обычно она слишком долго тянула с объяснениями. Как будто каждый раз надеялась на чудо. Верила, что дочь будет вести себя рационально. Логично. Иногда ей казалось, что лучше было бы, если бы необычность Кристиане проявлялась внешне: пустые косящие глаза на лишённом всякого выражения лице заставляли бы людей, глядящих на неё, тепло и понимающе улыбаться. И не нужно никаких объяснений.

Ингер Йоханне отвела дочь в кабинет и включила «101 далматин».

– Я не привыкла…

И она снова, словно сожалея и извиняясь, показала в сторону комнаты, в которой находился ребёнок.

– Всё в порядке, – ответил полицейский. – Должен признать, что сам иногда поступаю так же. С внуком. Он порой капризничает, а мультфильмы – хорошая няня. Но только иногда.

Ингер Йоханне почувствовала, как лицо заливается краской, и вышла на кухню. Ингвар Стюбё – дедушка!

– Зачем вы пришли? – спросила она, вернувшись с чашкой кофе, предназначенной для гостя. – Я полагаю, «был по соседству» в данном случае не лучшее объяснение.

– Я по поводу этого нашего дела.

– Дел. И к тому же ваших.

Он улыбнулся:

– Верно. Моих дел. Вы правы. Но… Я думаю, что вы всё-таки можете мне помочь. И не спрашивайте, почему я так думаю. Зигмунд Берли, мой хороший друг и коллега, тоже не может понять, для чего я пытаюсь добиться вашего содействия.

Снова та же улыбка, как будто он флиртует. Ингер Йоханне взяла себя в руки, чтобы снова не покраснеть. Пирожные. У неё не было ни одного. Кексы. Кристиане съела вчера последний.

– Молоко?

Она уже почти встала, но он жестом отказался: всё в порядке.

– Посмотрите, – начал он, вынимая стопку фотографий из конверта и раскладывая их на журнальном столике. – Это Эмили Сельбю.

На фотографиях – красивая девочка с венком из цветков мать-и-мачехи на голове. Очень серьёзное выражение лица, тёмно-синие глаза полны горя. На подбородке маленькая ямочка. Полные яркие губы крепко сжаты.

– Фотографии сделаны всего три недели назад. Красивый ребёнок, как по-вашему?

– Это её всё ещё не нашли?

Голос изменился, словно больше не подчинялся ей.

– Да. А это Ким.

Ингер Йоханне взяла фотографию в руки. Та же самая, что показывали

по телевизору. Мальчик держал обеими руками красную пожарную машину. Красная пожарная машина. Суламит. Внезапно она выпустила из рук фотографию. Карточка скользнула на пол, и ей пришлось нагнуться, чтобы вернуть её полицейскому.

– Поскольку Эмили всё ещё не обнаружили, а Ким… Что заставляет вас полагать, что речь идёт об одном и том же преступнике?

– Я сам задаюсь подобным вопросом.

Фотографий в стопке было несколько. Судя по всему, сначала он собирался показать ей и остальные. Но потом передумал и убрал их в конверт. На столе остались только изображения живых Кима и Эмили, дети смотрели на Ингер Йоханне.

– Эмили похитили в четверг, – проговорил Ингвар. – Днём. Ким пропал в ночь на среду. Эмили девять. Киму пять. Эмили живёт в Аскере. Ким в Бэруме. Мать Кима – медсестра, отец – водопроводчик. У Эмили мать умерла, а отец филолог, он живёт на деньги от переводов художественной литературы. Никто из них не знаком друг с другом. Мы потратили кучу времени на поиски общих знакомых, пытались обнаружить малейшие зацепки, которые могли бы объединить эти семьи. Ничего, кроме того, что отец Эмили и мать Кима жили в Бергене в начале девяностых. Но и там они никогда не встречались. И вообще…

– Странно! – удивилась Ингер Йоханне.

– Да. Или печально. В зависимости от того, с какой стороны посмотреть.

Она пыталась не глядеть на фотографии. Дети словно укоряли её в том, что она не хочет браться за это дело.

– В Норвегии между людьми всегда существуют какие-нибудь связи, есть что-то общее, – попыталась объяснить она своё удивление. – Во всяком случае, когда они живут рядом, ведь от Бэрума до Аскера рукой подать. Вы должны были и сами с этим сталкиваться. Когда общаетесь с кем-нибудь, я имею в виду. Почти всегда находится общий знакомый, старый друг, связи по работе, какие-нибудь совместные дела. Ведь так?

– Ну…

Ему явно был не по душе подобный поворот разговора. Он громко вздохнул, словно протестуя, однако собрался и продолжил:

– Мне требуется специалист по созданию психологического портрета, – заявил он. – Профайлер.

Он произносил английские слова так, как это делают герои американских телесериалов.

– Не думаю, – ответила Ингер Йоханне, её начал тяготить этот разговор. – Для того чтобы от профайлера была какая-то польза, необходимо большее количество дел, чем вы имеете. Если в данном случае речь вообще идёт об одном и том же преступнике.

– Боже сохрани! – воскликнул Ингвар Стюбё. – Не надо больше таких дел!

– Я, конечно, с вами полностью согласна. Но по двум делам практически невозможно сказать что-либо определённое.

– Вы уверены?

– Это элементарная логика, – не задумываясь, ответила она. – Вы же знаете, что портрет неизвестного правонарушителя строится на основе особенностей его поступков. Это как в детской игре: мы соединяем соответствующие пронумерованные точки карандашом, пока не получится определённый рисунок. Но когда у нас лишь две точки, ничего не получится. Нужно больше. Однако все мы надеемся на то, что подобные события не повторятся. То есть мы не сможем закончить портрет.