Что осталось от меня — твое
Шрифт:
Я притормаживала, чтобы прочесть надписи на дорожных указателях, сражаясь с географическими названиями на языке айнов[118] — последние следы, напоминавшие о коренных жителях Хоккайдо. В портах Тохоку и Хокурику[119] я прислушивалась к звучанию их языка, принесенного сюда Переселенца ми с материка. Я ела жареных устриц и кукурузу и смотрела на рыбацкие лодки в заливе. Названия на их бортах были выведены иероглифами и латиницей.
Я читала письма Каитаро и все же поразилась тому, насколько крохотной оказалась его деревушка: одна-единственная улица на берегу бухты, небольшая семейная лавочка, а рядом — кафе. Непрестанно моргающую неоновую вывеску
Я заглянула в кафе, но оно оказалось закрыто. В деревне не было ни мотеля, ни гостиницы, так что мне пришлось бы либо ехать в соседний городок, либо ночевать в машине. Я снова спустилась на берег и остановилась возле каменного языка, уходящего в море. Позади него виднелась продолжающаяся дуга бухты и цепь небольших пещер в прибрежных скалах. «Где-то там находится и их пещера», — подумала я, глядя на набегающие волны. Эти же воды омывают побережье Си-моды. Но как люди не задерживаются в этом мире надолго, уступая место идущим за ними, так плещущаяся возле моих ног вода уже иная, не та, которую видели мама и Каитаро.
Я повернулась спиной к морю и зашагала по дороге, ведущей к рыбачьим домишкам, разыскивая дом Каитаро. Он оказался таким же, как и все остальные: беленые стены, облупившаяся краска и рассохшаяся дверь. Домики были отделены друг от друга узкими мощенными камнем аллейками. В трещинах между камнями пробивались мох и сиреневые полевые колокольчики на тонких стеблях, которые жалобно дрожали при каждом порыве ветра.
Мать Каитаро давно умерла, в доме жила другая семья. На заднем дворе стоял маленький детский батут, мокрый от дождя. Окна в гостиной были открыты, за одним из них я увидела молодую женщину. Она заметила, что я шпионю, дружелюбно кивнула и махнула, приглашая зайти внутрь. Но я покачала головой, вдруг смутившись. В доме я не найду следов ни мамы, ни Каитаро, но, возможно, все еще сумею отыскать старый сарай, в котором они фотографировали друг друга.
В тот вечер, когда умерла мама, Каитаро собрал фотографии и сложил в спортивную сумку, теперь я держала их в руках. И хотя снимки совсем недолго фигурировали в расследовании, в качестве доказательств, использованных защитой, и по закону принадлежали Каитаро, в тюрьме он не мог рассматривать их. Заключенным не позволяют держать в камере памятные вещи. Ко мне фотографии прибыли в запечатанном полицейском пакете для улик. Открывая его, я думала, что, вероятно, стану первой, кто за последние двадцать лет взглянет на них.
В нашем языке слово «память» — киоку — и слово «запись» или «хроника» — кироку — очень близки и отличаются лишь одним звуком. Фотография — это не просто способ зафиксировать на пленке образ, но также и средство создания памяти, фотография становится пространством, где человеческий дух встречается с физической реальностью.
На окраине поселка, позади скопления хозяйственных построек, лодочных сараев и нескольких неухоженных огородов, начиналось поле, сплошь заросшее полевыми цветами. Поле упиралось в лес, ощетинившийся сочной зеленой листвой. Лишь кое-где в кронах виднелись блеклые разводы, предвещавшие, что совсем скоро лес окрасится в желтые и красные тона. Мама была здесь в конце года, и период момидзигари к тому времени уже завершился, и все же среди обнаженных черных ветвей еще можно
Вид был мне знаком. Я достала фотографии из сумки. На первой мама стоит посреди поля и смотрит в сторону леса, лицо обращено к зрителю в профиль. На ногах у нее высокие сапоги, воротник куртки поднят. Мама, стройная и гибкая, застыла на фоне деревьев, сама как деревце. Снимок снят на цветную пленку, но из-за небрежной экспозиции мамина фигура сливается с пейзажем — простые и сдержанные цвета севера.
На второй мама оборачивается и смотрит на Каитаро. Настроение этого снимка совсем иное. Лицо мамы освещено лучами заходящего солнца, в мягком вечернем свете черты видны особенно отчетливо — большие темные глаза и гладкая сияющая кожа. За спиной у нее поднимается темная громада леса. Мама улыбается. Она выглядит счастливой, молодой и свободной. Полной жизни.
Третья фотография снята в сарае для лодок, возможно, том самом, который Каитаро и его дядя использовали в качестве проявочной. Снимок чернобелый. Мама открывает ставни на окне, льющийся снаружи зимний свет подчеркивает чистые линии ее профиля. Следующий снимок полон энергии: мама держится за рычаг старинного ручного насоса, набирая воду из колодца. Благодаря длинной выдержке изображение слегка размыто, передавая скорость движения воды.
И еще фотография. Здесь Каитаро и мама снялись вместе. Расположив камеру с таймером в полумраке сарая, оба встали в дверном проеме, словно в раме картины. Мама ерошит волосы Каитаро, а он обнял ее за талию и приподнял над землей, так, что мамины сапожки едва касаются травы. Мама смеется, откинув голову и закрыв глаза, а Каитаро смотрит в камеру и тоже улыбается. Фотография стала одной из последних, где он снят на свободе.
Фотографии мамы и Каитаро не похожи на семейные портреты, где все сидят в принужденных позах, растянув губы в искусственной улыбке. Они подобны разговору, который ведут эти двое. О чем говорят эти двое — известно только им.
Сжимая снимки в руках, я шла через поле, стараясь не наступать на дикие орхидеи. Время от времени я останавливалась, озираясь по сторонам и сравнивая пейзаж с тем, что видела на фотографиях. Мне хотелось отыскать то место, где стояла моя мама. Но свет угасающего лета, щебетание птиц, густые кроны деревьев и крошечные цветы под ногами ни о чем мне не говорили. Только шум ветра да шорох травы заполняли мой слух.
Поначалу я думала, что останусь на Хоккайдо и буду дальше искать их следы. Наверное, завтра я могла бы вернуться в поселок и поговорить с людьми. Но когда, выйдя из поля, я добралась до машины и уселась в душной тишине, поняла, что не стану этого делать.
В полученном из тюрьмы пакете была еще одна фотография. Моя. Я стояла на каменистом берегу, вероятно, на пляже в Симоде или где-то на побережье Атами. Мама снимала против света, так что я и скалы, моя белая футболка и даже ярко-красные шорты оказались в тени — силуэт на фоне пронзительно-синего моря. Лицо мое повернуто в профиль, мама поймала момент, когда ветер взметнул мне волосы. Я смотрела на набегающие волны, и в этом взгляде ребенка помещался весь мир.
Я держала снимок перед собой — все, что осталось от маминого проекта, который она начала в то лето, наше последнее лето в Симоде, — и пыталась собрать обрывки воспоминаний. Помню освежающее прикосновение ветра к щеке и холодные соленые брызги, от которых кожа покрывается мурашками. Подошвы кожаных сандалий скользят по водорослям, когда я карабкаюсь по прибрежным валунам. Примерно в то же время мы ездили в Атами. Там я видела яхты с туго натянутыми парусами, а потом бежала и бежала по бетонной набережной, затем были рожок с мороженым и сильные мужские руки, подбрасывающие меня в воздух, и ослепительный блеск солнца, отражающегося в объективе фотокамеры.