Что осталось за кадром

Патни Мэри Джо

– Это ужасно – быть ребенком и не контролировать свою жизнь, – согласилась она. – Правда, такое возможно и при умных, любящих родителях. Но теперь ты не беспомощен, Кен, ты волен сам выбирать: работать тебе или нет, какие роли играть, жить где хочешь и как хочешь. Никто не может управлять тобой.

– Никто? – Он покосился на нее, перехватив Дымка, который проявлял излишний интерес к огню. Закрыв камин металлической решеткой, он спросил: – У тебя есть чистая тетрадь? Я хотел бы начать свои записи.

Они провели тихий вечер, занимаясь каждый своим и сидя друг против друга у камина. Рейни трудилась над перечнем

недоделок в фильме, а Кензи писал. Его синяя ручка путешествовала со страницы на страницу. Часто во время паузы он останавливался и долго смотрел на пламя, или поглаживал одного из котят, или поднимался подбросить дров в камин. Его профиль был словно вытесан из гранита, и он молчал… но продолжал писать.

После того как Рейн закончила свою работу, она неохотно поднялась, взяла другую тетрадь и начала свою исповедь. Откуда начать? Она задумчиво грызла конец ручки. Может быть, придерживаться хронологического порядка? Или писать выборочно – то, что придет на ум? И что именно нужно вынести на поверхность?

Она коснулась ручкой бумаги и не заметила, как начала писать:

Ребенком в доме матери я всегда чувствовала, словно воспитывала себя сама, несмотря на нянь, экономок и разных прихлебателей. Как Клементина, они приходили и уходили, хотя мама в конце концов возвращалась.Лолли – моя любимая няня… Она обещала устроить мне необыкновенный день рождения, когда мне исполнится пять лет, с клоунами и шарами. За неделю до этого у нее возник спор с Клементиной, и Лолли страшно рассердилась. Помню, как потом она собирала вещи, а я тихо плакала в ее комнате. Она обняла меня, сказала «будь хорошей девочкой» и ушла. И никакого дня рождения… Клементина улетала петь большой концерт в Центральном парке. Она принесла мне музыкальную шкатулку с балериной, которая делала пируэты, когда играла музыка. Но в мой день рождения Клементина даже не позвонила.

Рейни остановилась, чувствуя обиду, словно это случилось вчера. В одно мгновение она снова превратилась в пятилетнюю девочку, которая горько плакала в постели, потому что никто не вспомнил о ее дне рождения. Она заплакала бы и сейчас, если бы Кензи не лежал на софе и не писал в тетради о своей жизни. Это было в сто раз хуже, чем забытый день рождения.

Неудивительно, что я росла сама по себе. На кого я еще могла положиться? Я по-настоящему никому не доверяла. Мои подруги Вэл, Кейт, Рейчел и Лорел… Эти отношения были равноправные, но я не верила Клементине. Ни своей бабушке, ни деду, ни Кензи… Никому, кто мог бы принять на себя ответственность за меня.

Она пожевала конец ручки, размышляя, прежде чем продолжить.

Я не доверяла им, потому что была уверена, что этого не следует делать. Доверие делает нас уязвимыми.

Но может ли быть настоящая близость между людьми без уверенности в их надежности? Недоверие вовсе не означало, что я боялась, как бы меня не обидели, но гарантировало, что у меня никогда не будет полноценных отношений. Классический пример: будучи замужем, я каждый день ждала, когда этот брак закончится.

Она криво улыбнулась.

Нужно работать над этим.

То,

что она смогла улыбнуться, доказывало правоту Тома: ее откровения на бумаге помогли ей построить невидимую стену между своим прошлым и сегодняшним днем. Она не была больше одинокой пятилетней девочкой, нет, теперь она взрослая женщина, оглядывающаяся на свое детство с сочувствием и жалостью.

Несмотря на неумелое материнство Клементины и злость, которую я испытывала по отношению к ней, я ее безумно любила. Иногда она проводила со мной много времени. Любящая, веселая, красивая. Уставшая от своего таланта и демонов, которые преследовали ее. Покойся в мире, мама. Я знаю, что ты делала все, что могла. Ты не сумела устроить даже свою жизнь, не говоря уж о моей.

Она смахнула набежавшие слезы. Потом погладила котенка по спинке. Эти маленькие существа здорово успокаивают.

Она уже хотела пойти спать, когда Кензи поднялся и подошел к камину. Отодвинув экран, он опустился на колени и начал жечь исписанные страницы. Его лицо оставалось непроницаемым. Вырвав странички из своей тетради, она присоединилась к нему.

– Магический ритуал, – заметил он. – Кажется, помогает.

– Спасибо, брат Том. – Она положила страницы в огонь – у нее всего одна, у Кензи три или четыре, они завернулись и вспыхнули, прежде чем исчезнуть в пламени. Странно, но она ощущала необычайную легкость. Поднявшись, зевнула, прикрыв рот ладонью, чувствуя, что с обидами ее первых лет жизни покончено навсегда.

Кензи на всякий случай опустил стеклянную заслонку и следом за Рейн прошел в холл. Взявшись за ручку двери, она повернулась, чтобы пожелать ему спокойной ночи, но застыла, пораженная тем напряжением, с каким он смотрел на нее. Так ясно, словно это были ее собственные мысли, она почувствовала, что он хочет быть с ней, но не знает, готов ли для подобного шага.

Легкость исчезла. Она тоже хотела быть с ним, но не могла просить слишком многого. Пока рано.

Не говоря ни слова, она просто протянула руку.

Желваки заиграли на его скулах, когда взгляд замер на ее руке, но он не двинулся с места.

– Мы просто поспим рядом, – предложила она. – Ничего больше, пока ты сам не захочешь. – Она робко улыбнулась: – Я надену самую закрытую рубашку.

Он быстро взял ее руку. Пальцы были холодными как лед.

– Я могу обещать, что не убегу снова.

– Я понимаю. – Она подняла их соединенные руки и прижалась к ним щекой. – Спасибо, что не отказался.

Бок о бок они вошли в ее спальню, чтобы рискнуть в эту ночь.

Он проснулся отдохнувшим. Невероятно! Неужели все дело в том, что рядом была Рейни? Ее голова покоилась на его руке, а волосы золотым каскадом рассыпались по подушке. Было еще очень рано. Небо лишь окрасилось первыми розовыми проблесками рассвета, а воздух в спальне остыл за ночь. Но квилт хранил тепло, достаточное для человека.

Хотя она сдержала обещание и надела нежную кремовую сорочку, отороченную по подолу и вороту тонким кружевом, мягкая ткань не скрывала ее форм, а напротив, обрисовывала грудь и бедра, делая их еще более соблазнительными. Ее фигура приобрела мягкую округлость и была женственнее, чем в Англии, где она довела себя до изнеможения. При взгляде на нее в нем просыпалось желание.