Что такое война. Наброски в дни войны

Горбунов-Посадов Иван Иванович

Если бы сегодня соединенным советом делегатов-народов всех воюющих стран было бы постановлено, что если война будет еще продолжаться, то все военные долги будут уплачены одними создавшими и продолжающими войну правителями и миллиардерами из их капиталов без переложения гроша медного в виде прямых и скрытых налогов на все население, война сейчас же будет покончена, уверяю вас. Она не продлится ни одного дня. Правители и миллиардеры не дадут ей продлиться ни одного дня.

Будущая жизнь

На противоположной стороне нашего переулка идет в большом сером платке, перекрещивающимся на ее груди, женщина

с большим животом. Она тащит мешок с куском хлеба для ее семьи, ради которого она стояла много часов в очереди на утреннем холоде. Теперь она возвращается домой, совершенно измученная, едва передвигая ноги, которые несут ее грузное тело с большим животом. Она несет в себе будущего человека. Что-то увидит он? Что-то увидит эта жизнь, зачатая во время гигантского избиения жизней? Неужели и в его время одни жизни будут уничтожать другие жизни на войне, в карательных экспедициях, во время царских и королевских расправ и революций? Неужели и в его время будут приготовлять пушки, ружья, пули для человекоубийства? Неужели и в его время будут школы человекоубийства, будут постоянные огромные скопления людей для узаконенного обучения их, день за день, одному: искусству убивать брата-человека? И неужели эта жизнь, которую сейчас так бережно, любовно несет в себе эта измученная, благодаря войне недоедающая теперь с ребенком во чреве, бедная мать, неужели и эта жизнь будет кого-то убивать или сама будет зарезана во имя такого-то отечества или ради сохранения такого-то порядка?

О, если так, тогда пусть лучше прекратятся всякие рождения на свете! Вынашивать в себе с таким гигантским напряжением, рожать в муках для того, чтобы рожденные так были зарезаны руками братьев-людей, рожать для того, чтобы рожденный тобою человек сам стал узаконенным убийцей, уничтожителем жизни! Пусть лучше прекратятся всякие рождения на свете!

Школа убийства

Утро. Солнце уже залило улицы потоками горячего, ослепительного, радостного света. По мостовой нашего переулка двигаются солдаты. За их рядами отдельные солдаты тащат стоячую раму с привязанным посредине ее мешком с соломою, потом особые подставки для ружей, особые зеркала, значки с номерами и т. д., и т. д. Все это несется так внимательно, сосредоточенно, как если бы за ученой экспедицией несли бы математические, астрономические, землемерные приборы. Это все — учебные пособия школы человекоубийства.

По всем окружающим улицам из казарм движутся такие же отряды с такими же школьными пособиями науки человекоубийства, и скоро все окрестные улицы, все бульвары (на которых сотни безжалостных солдатских сапогов вытаптывают только-что показавшуюся травку) наполняются обучением этой науки.

Вот она стоит посредине улицы — эта рама с укрепленным в средине ее мешком с соломою, который представляет собою человеческое тело — с сердцем, грудью, животом.

— Иванов! — выкликает преподаватель — солдат дядька с двумя нашивками.

Иванов, молодой новобранец с деревенским, добрым, простодушным лицом, с невытравленными еще медлительными деревенскими движениями, выходит с ружьем из рядов и, взяв штык на перевес, начинает, болезненно сморщись, с диким завыванием: „у-а-а-а-а", бежать на мешок с соломой, изображающий человеческое тело. Подбежав к нему, он втыкает со всего размаха свой штык в то место, которое изображает левую часть человеческой груди, и, совершив предположенное убийство, выдергивает штык обратно.

Учитель, коренастый солдат с красным лицом, напускающий на себя как можно больше зверской свирепости, недовольный его ударом, выхватывает,

ругаясь, у него ружье и показывает, как ударить так, чтобы штык всадился в самое сердце, — как ударить так, чтобы удар был как можно точнее, глубже, сильнее, чтобы человек, которого изображает этот мешок, был наверняка убит. Потом дядька заставляет, ругаясь, Иванова вновь сделать удар на основании его указаний.

Затем он вызывает нового, и новое звериное „у-а-а-а-а*, завывая, несется, пока новобранец неуклюже бежит, чтобы, разбежавшись, всадить свой штык в предполагаемое человеческое тело.

Этот крик необходим, чтобы потом в сражении солдат одурманил бы им себя, чтобы сцепиться, как зверь, с противником, чтобы броситься, ошалев от ужаса собственного крика, в убийство.

Я читал недавно, что английские солдаты, пред тем как выбежать на противника, начинают еще в окопах яростно ругаться, выкрикивают самые ужасные проклятья и, приведя себя в бешеное состояние, бросаются, продолжая кричать проклятья, с ожесточением на противника, чего, вероятно, не в состоянии были бы сделать в здравом состоянии.

Дальше по переулку, у тротуара, на особых подставках укладывают ружье, учась с возможнейшей точностью целиться в человека. Идет лекция объяснения устройства ружейного механизма. Излагается теория прицела. Долго, медленно возятся с прицелом. Рассказывают, показывают, исполняют с глубокой сосредоточенностью, почти с благоговением. Священная наука человеческого расстрела!

Дальше два ряда солдат бросаются друг на друга в штыки, не допуская только штыкам вонзиться в тело, — это они сделают уже тогда, когда, окончив эту школу, явятся на поле сражения.

Дальше ряды солдат, лежа на земле, щелкают курками, обстреливая людей, предполагаемых перед ними.

А дальше опять воют „у-а-а-а-а" солдаты, с выпученными, одурелыми глазами лезущие на мешки, представляющие живые человеческие тела — братские жизни, которые должны быть заколоты этими штыками.

На бегу, стоя, ходя, сидя, лежа, все они заняты одним — изучением как лучше убить.

И все проходящие смотрят на это, как на самое привычнейшее теперь, важнейшее, священнейшее почти дело.

Гимназисты застывают со своими ранцами, пристально следя за движениями солдат. Даже девчурка, идущая с няней рядом со мною, твердит: „раз, два! раз, два!“ и притоптывает в такт ножкою, в то время как мальчишки с палками подражают приемам убийства.

Подвижная, наглядная, всеобщая школа человекоубийства, в которую превращены теперь улицы и площади чуть ли не всего мира. Все ускоренно учатся быть убийцами.

Я прохожу дальше. Но за мною в воздухе все воет это „у-а-а-а-а“, — крик диких пещерных людей, бросавшихся с ним еще на допотопных зверей. Пещерные люди и преподаватели убийства с университетскими значками, как этот офицер, мимо которого я проходил сейчас!

И это так сейчас и в Германии, и во Франции, и в Австрии, и в Англии, и в Америке, и в Азии, и в Австралии, и в Африке, и по всему миру.

К черту все просвещение, весь разум, всю любовь, все святое! Все должны сейчас учиться одному: быть убийцами.

Весь мир сейчас — ускоренная школа убийства.

Кого убивают?

В те минуты, когда я пишу эти строки, быть-может, там, на полях человеческой бойни, будущий Гёте и Толстой убивают друг друга, будущие Шиллер и Гюго распарывают друг другу животы штыками, будущие Бетховен и Гендель, скрежеща зубами, хрипят и исходят кровью в предсмертных судорогах, зарезав друг друга. И это называют борьбою за культуру и цивилизацию!