Что там, за дверью?

Амнуэль Павел Рафаэлович

— Что ты собираешься делать в полдень? — сухо спросил Штейнбок, поднимаясь и делая вид, что едва держится на ногах от усталости. На самом деле — можно это назвать открывшимся вторым дыханием, а можно просто выбросом адреналина — он чувствовал себя как никогда бодрым и готовым работать еще сутки, трое, неделю или всю оставшуюся жизнь.

— Я собираюсь, — так же сухо, будто они никогда не пили вместе и не были знакомы добрых десять лет, сказал майор, — применить психотропные препараты, развязывающие язык так же верно…

— Нет!

— Что значит — нет? — удивился майор. — Да. Если, конечно, ты не сможешь до полудня

вернуть личность Пенроуз в ее собственное тело и доказать ей — как угодно, ты специалист, — что молчанием она только усугубляет…

— Ты не станешь! Ты понимаешь, что психотропные средства — любые! — запутают картину болезни до такой степени, что… Тут надо осторожно, слой за слоем, снимать одну субличность за другой…

— А тем временем в лаборатории, где работала Пенроуз, закончат собирать бомбу, которая… Нет, Йонатан. Пентотал натрия заставит ее говорить правду.

— Ты с ума сошел! Этот препарат уже тридцать лет не используется!

— В лечебных целях — возможно. Но в нашем деле иногда…

— Джейден!

— Мне нужна правда, и я ее получу. Если ты, конечно, не сможешь предъявить мне доктора Пенроуз, готовую к сотрудничеству со следствием.

— Девять часов! Она спит, а когда проснется, останется всего пять-шесть часов. Ты понимаешь, что…

— Да-да, тебе тоже поспать не мешает, ты совсем загнал себя, Йонатан.

— Обойдусь, — буркнул Штейнбок.

— Ну, тогда… — пожал плечами майор. — Попытайся. Она не спит, кстати.

— Откуда ты знаешь?

Бржестовски молча кивнул на экран компьютера. С того места, где стоял доктор, изображения не было видно, он обошел стол, встал за спиной майора и увидел на экране комнату, съемка велась из-под потолка, там висели камеры слежения, и одна из них показывала доктора Пенроуз, занимавшуюся среди ночи прыжками в высоту. Она подпрыгивала все выше, что-то при этом кричала (звука слышно не было — то ли камера его не передавала, что маловероятно, то ли майор выключил звук, чтобы не мешал разговору) и совершала руками круговые движения.

— Решила, видимо, что уже утро, и занялась физическими упражнениями, — ехидно произнес майор.

— Профессор Бернал вряд ли стал бы… — сказал Штейнбок.

— Ты хочешь сказать, что сейчас она…

— Скорее всего, это не профессор. И не Пенроуз. Я должен поговорить…

— Девять часов, — сказал майор. — Это твои девять часов. И ни минутой больше.

* * *

— Здравствуйте, — сказал Штейнбок, войдя в камеру и мгновенно отметив изменения, произошедшие с этой женщиной после их последнего разговора. Во-первых, взгляд — похоже, что радужка меняется в первую очередь — или, во всяком случае, быстрее, чем прочие изменения, бросается в глаза. Эндрю Пенроуз смотрела на доктора взглядом человека, которому все в этом мире любопытно: почему стены светло-зеленые, почему кровать привинчена к полу, а телевизор выключен и пульта управления нет в помине, почему в комнате висит большой постер с изображением президента Буша и почему, наконец, вошедший в комнату тип в рубашке с расстегнутым воротом молчит, не зная, что сказать?

Штейнбок молчал, глядя в темные, почти черные глаза, скорее фиолетовые, похожие на цвет неба на границе земной атмосферы, в космосе он не был, конечно, но фотографий и фильмов насмотрелся, когда на пятом курсе сдавал курс экстремальной психиатрии.

Конечно, это не был профессор Бернал — несколько морщин, возникших на лице женщины, совершенно сгладились, на подбородке появилась ямочка, уши… нет, не могли они вырасти так быстро, но доктору все равно казалось, что уши стали больше, а может (да, скорее всего) они просто оттопырились и стали похожи на локаторы.

Она стояла посреди комнаты, опустив руки, и смотрела на Штейнбока. Он прошел к единственному здесь стулу, осторожно сел, подтянув брюки, и сказал:

— Мое имя Йонатан Штейнбок, а ваше?

Она странно хихикнула, будто услышала непристойность, и произнесла высоким дискантом, совершенно не похожим ни на бас профессора, ни на мягкое сопрано Алисы, ни, скорее всего, на голос самой Эндрю Пенроуз, которого Штейнбок не слышал прежде, но представлял все-таки совсем иным:

— Ну, Тед меня зовут. Тедди.

— Тедди, — повторил доктор. — Тебе… тебе сколько лет?

— На прошлую пасху исполнилось десять, — она сделала несколько шагов назад и опустилась на кровать.

Час от часу не легче. Десятилетний мальчишка, наверняка гиперактивный, судя по тому, что он тут вытворял несколько минут назад, и, скорее всего, абсолютно непредсказуемый и своевольный — попробуй такому что-то объяснить или что-то у него узнать. Да и не имел Штейнбок никогда дел с десятилетними мальчишками с тех пор, как сам таким был, о чем сейчас мало что помнил, разве только, как с Джеком Саранго подкараулил однажды старую Марию Вальдец и так ее напугал своими воплями (а чего она их от Своего дома гнала, когда они… что же они делали… он не помнил, но погнала она их крепко), что бедная женщина бежала по переулку, будто за ней гнались сто негров с ножами, негров, а не афроамериканцев, в дни его детства еще не поднялась эта безумная волна политкорректности, а если и поднялась уже, то мальчишки о ней и слыхом не слыхивали.

— А фамилия? — спросил Штейнбок. — Откуда ты родом?

— Фамилия? Диккенс.

Вот как. Лиддел. Бернал. Диккенс. Не Шварценмюллер — какой-нибудь. Девушка, ставшая литературной героиней. Профессор, ставший символом пацифизма. Писатель, ставший классиком английской литературы. Что-то в этом было, какая-то система и, подумав, он мог бы, наверно, назвать хотя бы приблизительно, кем будет следующий… Не мог, у него не было времени над этим думать.

— Тед Диккенс, — повторил Штейнбок. — Отец твой случайно не писатель?

Почему отец? Почему не дядя? Почему он вообще задал этот вопрос? Если майор смотрел этот диалог (конечно, смотрел, какие могли быть сомнения?), он наверняка спрашивал себя, не глупо ли поступил, разрешив доктору потратить девять часов по собственному усмотрению.

— Писатель? — повторила… повторил… да, это был мальчишка, теперь Штейнбок видел. Это был мальчишка, несмотря на платье и на то, что было под платьем, вряд ли там за несколько минут могло что-то вырасти, и, черт возьми, неужели это странное обстоятельство нисколько Теда Диккенса не волновало, Йонатан в его возрасте так сильно интересовался кое-какими особенностями строения тела соседских девчонок, что, если бы вдруг у меня самого… Нет, при расстройстве множественной личности совершенно другие реакции, не нужно забывать об этом, доктор и не забывал, он всего лишь не успевал вовремя реагировать. Плохо. Для психиатра — плохо…