Что-то… (сборник)
Шрифт:
Неизвестно, с какого момента их взаимоотношения начали иссякать, но, в конце концов, Марине стало понятно, что между ними уже нет чего-то важного, что могло бы не «связывать» их (может, семейная жизнь, в какой-то степени, – и «неволя», но не в кандалах единение), а… как там сказано – «да прилепится муж к жене»? Так вот, сначала, вроде бы, «прилепились», а потом… Марина в детстве собирала фантики и помнила, что приклеить фантик к альбомному листу можно было и мылом, вот только продержаться так он мог совсем не долго. Даже если сразу альбом прижать чем-нибудь тяжёлым и фантик продолжал держаться и после высыхания,
Этим «неосторожным прикосновением» (если не его последствием) стала беременность Марины. Вернее, осознание её ненужности. Не понадобились никакие доводы и убеждения; она просто увидела выражение его лица при этом известии и…
Аборт она делала в областном центре. Ей не хотелось делать это в своей больнице, хотя её бы там, наверняка, никто ни то, чтобы осудил, но поняли бы и, скорее, слегка посочувствовали. Вот этого она и не хотела.
После этого Марина вернулась к матери, попросив Александра перевезти туда её вещи. Особых переживаний по поводу разрыва с Александром у Марины не было, поскольку вскоре обнаружилось, что у её матери рак матки, и ничего поделать уже нельзя. Её мать была замечательной, умной женщиной, всю жизнь проработавшей библиотекарем по призванию и с удовольствием, и она постаралась, чтобы последние месяцы её жизни были жизненными, а не предсмертными.
Затем был некоторый период времени, который потом в памяти сжался и, как бы, покрылся матовостью, что немного притенило тяжёлую реальность произошедшего. Старшая сестра, которая, выйдя замуж, уехала в Торжок, две недели после похорон пожила с Мариной; а после её отъезда Марина с режущей чёткостью осознала себя одиноко живущей женщиной, не испытывающей практически никаких желаний.
Вскоре после похорон Марине участливо предложили взять отпуск, но она отказалась, сказав, что лучше она будет работать, что это поможет ей скорее придти в себя; забота о других, пусть даже чисто профессиональная и несколько безличная, может нивелировать ощущение собственного несчастья.
Проснувшись около трёх часов дня после рабочих суток, Марина некоторое время лежала; с удовольствием потянувшись, отчего широкая, измятая во сне футболка задралась выше притонувшего в складке пупка, Марина почувствовала, что ей не хочется вставать, и решила ещё немного «повалятся». Шторы на окне были задёрнуты и на них то проявлялись, то гасли квадраты солнечного света; было ясно, что по небу довольно сильный ветер гонит разнокалиберные облака. Казалось, что лежать вот так можно бесконечно долго. Если бы не странности человеческого разума. В конце концов, всегда появляется настырно-сердитая мысль «Ну и чего лежишь, как колода?!». А послать самого себя куда подальше со своими придирками получается не всегда.
Наконец, Марина поняла, что лежать ей уже не хочется потому, что она окончательно проснулась и что-то внутри её порывисто требует движения, пусть даже ради самого движения. Она резко вскочила на ноги, ещё раз потянулась, потом с силой (чего ради? ) оттянула подол майки вниз, и не спеша, будто наслаждаясь каждым движением, пошла в ванную.
Умывшись прохладной водой, она посмотрела на своё отражение в зеркале. Марина всегда знала, что она – симпатичная. Когда пришло время, она поняла, что нравится
А вот с ровесниками…. А что, собственно? После разрыва с Александром было не до личной жизни, а теперь она явственно поняла, что никаких личных отношений с кем-либо ей не хочется. И дело здесь не психологической травме, нанесённой их разрывом, и не в каких-то последствиях аборта. Ей просто ничего не хочется. И, в конце концов, не настолько она страстная (хотя довольно чувственная), чтобы не прожить без мужчины довольно долгое время. Насколько долгое? А кто его знает? Как получиться.
Промокнув влагу с лица, Марина вернулась в комнату, которую с детства делила с сестрой, а после её замужества стала её «единоличной» хозяйкой. Вот только к тому времени она уже стала слишком взрослой, чтобы испытывать радость по этому поводу. К тому же, они с Галей были хорошими сёстрами, так что в этой комнате они не уживались друг с другом, а просто жили. Росли они без отца, – он погиб в автокатастрофе, когда они были совсем маленькие – так что их квартира была чисто «женская»; чаще всего они расхаживали по ней «в неглиже», с визгом и смехом, под раззадоривающие мамины смешки «рятуйте, голопопые!», бросаясь в свою комнату, чтобы спешно натянуть на себя что-нибудь более-менее подобающее. Если бы и в последующей жизни всё ограничивалось, как тогда, проблемой – не показать кому-нибудь чего не следует…
Прислушавшись к себе, Марина поняла, что есть ей пока не хочется. «А что тебе вообще хочется? – внезапно всколыхнулась в голове раздражённая мысль. – Этого ей не надо, того тоже не надо! А чего тебе надо?». Нет ничего хуже, чем задавать самому себе вопросы, на которые не можешь ответить. Марина села на кровать, и почувствовала, что начинает задыхаться. Осознав, что не в силах это предотвратить, она позволила себе тихо заплакать.
С течением времени, наросты на домах всё больше начинали напоминать морды каких-то адских чудовищ. У человека с фантазией могло появиться впечатление, что дома обзавелись гаргульями. Только в отличии от своих готических «собратьев», довольно изящных, всё-таки, в своей «ужасности», это были как будто намеренно искажённые, издевательски изуродованные твари. Истинно адское изуверство.
Прикончив вторую бутылку пива, Александр, сидя на диване, уронил бутылку на пол, и вяло толкнул её ногой, отчего бутылка медленно откатилась по серо-коричневому паласу и замерла практически на самой середине комнаты. Он сделал так потому, что ему просто хотелось это сделать. В силу паршивого настроения. А такое настроение было у него теперь практически постоянно. Причина для этого была, надо сказать, чертовски основательная. До подлости. Стать импотентом к тридцати одному году – это даже для Горска-9 перебор.