Что-то случилось
Шрифт:
Я не могу влюбиться. Оттого, наверно, брак наш до сих пор и сохранился. Не будь у меня моей теперешней жены, была бы другая. Бросать жену очень хлопотно. Не люблю быть один. Рэду Паркеру необходима жена, и жениться ему надо бы поскорей, пока я его не уволил. Чего только не проделывает мужчина с женщиной в постели, по-моему, вряд ли можно придумать что-нибудь еще. От всего прочего либо тошно, либо больно. А настоящий отклик получишь, только если вдруг очень повезет. В армии я нанимал девчонок на час… и за эти шестьдесят минут успевал придти в боевую готовность три с половиной раза – договариваясь с ними таким образом, я получал их по-дешевке – этот последний полураз, когда мое время уже истекало, очень поднимал мои акции. За свою мужскую силу, красоту и худое, крепкое, загорелое тело я бы мог заслужить аплодисменты даже от блондинок Болоньи. Был я когда-то худой и голодный. И аппетит у меня был отличный. И густые волосы. И крепкие зубы. Были у меня некогда миндалины. Похоже, они нам вовсе ни к чему. Случалось, я во сне доходил до конца, и это было куда сладостней, приносило куда больше удовлетворения, чем замысловатые оргии, на которых я бывал в Лондоне, Лас-Вегасе и Лос-Анджелесе, и притом не так хлопотно. Жене хотелось бы, что бы я брал ее с собой в деловые поездки в Лос-Анджелес, Лас-Вегас, Чикаго, Сан-Франциско и Новый Орлеан. Она думает, я там забавляюсь с девчонками. Обычно так оно и есть; я чувствую, страна, Фирма и общество
Хлоп! Решено – сделано: взрыв!
Странные они, женщины – я и сейчас еще так думаю, – многие волосатее меня. Иные похожи на Ван Дейка, и таких меня подмывает подергать. У других растут бачки и таких я пугаюсь, как карточки номер восемь в тесте Роршаха. Когда эта страшенная цветная карточка появилась у меня перед глазами, я лишился дара речи. Был ошарашен. Третьи зарастают курчавой жесткой растительностью и похожи на Карла Маркса, Зигмунда Фрейда или Джозефа Конрада. Эти тоже производят на меня впечатление. Иной раз я готов сбежать. Интересно, жена моя поседеет? Должна бы. И я тоже. У нас есть аденоиды и везикулы, и, пока они живы, нам не дано их увидеть. Думаю, в наши дни хороший специалист по уху-горлу-носу не станет сам мараться ни с тем, ни с другим. Его дело заглянуть в палату, когда все уже позади, и сказать нам: все, мол, прошло хорошо, – только это он и сделает, а кровопролитную, мерзкую, отвратную операцию предоставляет своему азиату-анестезиологу и честолюбивым ученикам. Ему-то чего ради испытывать омерзение? Теперь я уже привык к виду моей жены.
– Как было в Новом Орлеане?
– Скука.
– Надо было взять меня с собой.
– Совершенно нечего было делать.
– Со мной ты без дела не сидел бы. Ты ведь меня знаешь, чем дальше укатила, тем больше пыла. Что ты мне оттуда привез?
– Триппер.
– Очень хорошо.
С женой мне обычно куда лучше, чем чуть не со всеми прочими. Только Пенни всякий раз проделывает это пронзительно, нестерпимо сладостно, и я поневоле молю ее перестать, слепну, что-то несвязно бормочу, судорожно хихикаю, задыхаюсь. Пенни знает все уязвимые местечки и бьет без промаха, как орлица. Ей точно известно, сколько еще времени можно томить лаской после того, как я чувствую: вот сейчас, кажется, весь растворюсь и сгину. И как хорошо, что она все-таки продолжает. Сразу понимаешь, почему целые цивилизации боготворили фаллос. Это своеобразная связь: повелитель – служанка; я – господин, она мне служит, низводя меня до ничтожества, обращая в извивающийся, молящий, расхристанный, хихикающий сгусток тьмы. Кажется, я радостно подвываю. Сам не знаю, что за звуки издаю, пока ко мне не возвращаются зрение и дар речи. Упаси Бог, чтоб кто-нибудь еще увидел меня, когда я так вот начисто не помню себя, пребываю в том состоянии, что называется экстазом. Упаси Бог быть сфотографированным в такую минуту. После Пенни дает мне виски и поит меня горячим кофе. С ней никогда не бывает никаких неожиданностей и разочарований. Теперь я уже не часто ей звоню)…в Южной Луизиане автомобилисты, несущиеся на большой скорости по автостраде, сворачивают с дороги нарочно для того, чтобы задавить нутрию, что, ослепленная их фарами, замирает на обочине. По утрам на дороге из Хаммонда в Новый Орлеан не счесть мохнатых трупиков. Мельком увидишь под одним углом – кажется, лежат уютные муфточки. А под другим – раздавленные зверьки с окровавленными носами и когтями. Наверно, местные охотники за пушниной поутру отправляются на своих пикапах подбирать эти трупы ради ценного меха. И называется это охотой. (Другие люди, я думаю, сворачивают на полном ходу, только бы не убить животное, пусть даже спящую лягушку.)
Мужчина – плотоядное животное, стремительный, меткий, ненасытный охотник, но ему нипочем не сравниться с электровибратором. Безнадежное состязание, человеку никогда не выйти победителем – спросите любую девчонку, у которой он есть.
И насчет Джейн Грин тоже был прав.
Я перестал заигрывать с Джейн (а то что бы я стал делать с ней после?) и принялся платонически заигрывать с Лорой, секретаршей Артура Бэрона (это производит гораздо лучшее впечатление). Лора старше, замужем и несчастлива в браке. Все, кроме мужа, о ней очень высокого мнения – он на три года моложе и, возможно, гомосексуалист, – и я ухаживаю за ней чисто дружески, из человеколюбия (хотя у нее вполне солидная задница и, пожалуй, я не прочь бы опрокинуть ее к себе на колени голой задницей вверх и хлестко, больно отшлепать. Хорошо, что не пробую, – я и забыл, она ведь, наверно, тяжелая, и можно нажить грыжу или смещение позвонка. Стоит однажды проделать с кем-нибудь такую штуку – и, глядишь, захочется проделывать это постоянно, и тогда я окажусь извращением. Девчонки станут неодобрительно судачить обо мне с подружками. Это как с заиканьем. Боюсь, мне просто захочется заикаться. Какое это было бы облегчение, как бы я разом освободился от вечной жесткой необходимости говорить как положено. Стал бы косноязычен и свободен. Сразу бы и заикался и шлепал девчонок. Однажды начав заикаться, уже не захотел бы возвращаться к прежнему, пусть язык так всю жизнь и болтается во рту, и уже никогда не нужно будет произносить ничего вразумительного. Службу я потеряю. Жену и друзей потеряю. Близких друзей у меня теперь нет. Друзья есть, но они не близки мне. Некоторым близок я. Рэд Паркер мой друг, но я вовсе не чувствую, что он мне близок).
Право, не знаю, как бы я потом отделался от Джейн, если бы однажды вечером завел ее в квартиру Рэда Паркера, угостив прежде коктейлем, и переспал с ней. Ей всего двадцать четыре. Да ведь после этого, когда уже не нужно будет говорить о том, как бы переспать друг с другом, нам просто не о чем будет разговаривать. Она, наверно, слишком молода и не поймет, что в неприязни и отвращении, которые я стану испытывать к ней после, и в нежелании отныне видеть ее и говорить с ней нет ничего направленного лично против нее. Такое случалось со мной и прежде. А она, наверно, решит: все дело в ней. И я вечно буду ловить на себе взгляд ее милых синих глаз – недоуменный и покаянно-виноватый. Слишком она мне нравится, и потому не выложишь ей напрямик:
– Дело не в тебе, не в тебе, не в тебе, черт возьми. Ничего ты такого не сделала. Ты тут совершенно ни при чем. Не настолько ты для меня важна, чтоб хоть как-то меня задеть. Неужели не понимаешь?
Это ее, пожалуй, обидит.
Придется вознаграждать ее не по заслугам шутками и предупредительностью; может, придется даже как-нибудь опять ее повалить – просто потому,
– Входи, дружище, – по-компанейски пригласил он меня и стал вылезать из постели. – Пойду поем.
Обе голые девки ждали меня, тупо, лениво улыбаясь. У белой на челюсти была болячка, кажется, забеленная кадмиевым лосьоном.
Я ушел.
Я перестал пользоваться его квартирой и больше не хожу туда на его шумные коктейли, где прежде заарканивал, бывало, какую-нибудь из множества его девчонок, которых ему все еще удается к себе зазвать. (Уж не припомню, сколько раз мне везло с девочками, с которыми я знакомился через Рэда Паркера. Я познакомился через него с Пенни и все еще с ней не расстался. Но скоро мне придется его уволить или найти какой-то не столь болезненный способ от него избавиться. Подобно отжившему свое зданию, перечеркнутому крест-накрест по фасаду, он в скором времени пойдет на слом. В обращении с женщинами ему присуще этакое непринужденное нахальство, вот чему я всегда завидовал. Это отлично действует. Они ничего для него не значат, а для меня отношения с ними драматичны. Право же, трудно оставаться равнодушным, когда впервые повалил новую девчонку. Правда, подружки его теперь стали постарше, помясистей, и талии у них уже не больно тонкие, и второй подбородок растет. Но ведь то же можно сказать и о нем, и обо мне. Щеки у него стали дряблые, в лиловых прожилках, губы пересыхают и лупятся. Он, как обычно, посмеивается, будто и не похоронил жену и ему не грозит опасность потерять работу. От него теперь тоже вечно слышишь бесконечные «эхе-хе». Кейгл его предупреждал. Квартира у него безвкусная и неряшливая. Мебель вся в пятнах, так и просится, чтоб ее почистили и перебили. Не с таким ли вот Рэдом Паркером жена решит меня обмануть? Надеюсь, нет. Уж лучше пусть бы нашла себе кого-нибудь подостойнее меня, для кого она была бы не просто обыкновенная замужняя потаскуха. Не хочу, чтоб она связалась с таким вот самонадеянным, шумным, дурно воспитанным, безвкусным нахалом. Я и сам такой. Не хочу, чтоб говорили, будто я женат на обыкновенной потаскухе.) В последний раз, когда мы были в городе, я повел жену в большой номер дорогого отеля. Жена очень любит дорогие отели. Я тоже. Есть что-то совсем особенное, ни с чем не сравнимое, когда приводишь в роскошный отель собственную жену.
– В таком номере я буду трахаться как скаковая кобыла, – восторгается она, разгоряченная девка, которой не терпится начать все сначала, была бы только у меня охота. – Верно, а?
– Скачи, кобылка.
– Оседлай меня.
– Не то сейчас опять задам жару.
– Делай все, что захочешь, милый.
– Хватит болтать.
– Стоит мне попасть в такую вот постель такого отеля, и я готова трахаться с целым светом.
– Подними коленки.
– Ух ты. О Господи. Силы небесные, ах ты, милый.
Дуреха этакая, за столько лет никак не запомнит, что надо повыше поднимать коленки, а воображает, будто может трахаться с целым светом.
Любопытно, каково-то мне будет, если однажды жена явится домой и я учую – от нее разит другим мужчиной. Наверно, внутри у меня все мгновенно завянет и испустит дух (а может, это меня распалит?). Я внутренне сморщусь, съежусь и всю оставшуюся скучную, тусклую жизнь буду прятать свое омертвелое крохотное «я» у себя в голове и в теле, которые станут для меня непомерно велики. И только буду молить Бога, чтоб жена и дети дали мне возможность сохранить это в тайне. (Кто его знает, как пахнут другие мужчины, разве что как я сам. Наверно, потом и волосами. Сотни раз, небрежно целуя жену в щеку, я ощущал этот запах пота и волос, если она не успевала перед тем вымыться и переодеться, но, по-моему, это все-таки лишь запах пота и волос.) Когда я последнее время придирчиво к ней присматриваюсь, она не догадывается, что у меня при этом на уме. (Нет, не распалюсь я.) Исполнюсь самой горестной покорности и на всю жизнь проникнусь к себе отвращением. Вместе с кем-то еще она произнесла бы мне приговор, опять же за закрытыми дверями, о существовании которых я и не знаю, и приговор этот не подлежал бы обжалованию. Хоть бы она не связывалась с каким-нибудь непроходимым дураком или отвратным субъектом, как Энди Кейгл или Рэд Паркер. Не хочу, чтоб ее коснулись их флюиды, их руки. (По мне, уж лучше бы кто-нибудь вроде Грина.) Иной раз возвращаюсь поездом с работы, даже вздремнуть по дороге не удается – и вдруг находит уверенность, прямо как на ясновидца, будто прямо сейчас, через сорок пять минут, уличу ее, и вот каким образом: по пятну. Она поспешно войдет в дом уже после меня, запоздает с обедом, а след этот будет на ней, это пятно – на комбинации, на животе, на юбке. Подробности, как тут что произошло, мне неясны, да и не в них суть. За обедом, из-за детей, я ничего не смогу ей сказать. И потом все равно тоже не смогу. Не захочу, чтоб она знала, что я знаю (и надеюсь, она не сочтет нужным мне докладывать. Если она будет знать, что мне это известно, придется мне что-то предпринять, а предпринимать, в сущности, ничего не захочется. Придется изображать негодование и горе. Истинное же негодование и горе выдать нельзя, не могу я показать, что я так уязвим. Было бы легче до конца жизни втайне изводиться и мучиться, лишь бы не дать ей понять, как больно она меня ранила и как легко может ранить снова, когда только захочет. Не желаю, чтоб она это понимала). Нельзя показать ей, что мне не все равно.
«Я люблю жену, но ты – прелесть, малютка».
Не такой уж я твердокаменный, как воображают жена и дети (но нельзя, чтоб они об этом догадались). Мне представляются ужасающие картины: будто ее жадно щупают в переполненном вагоне метро и ей это приятно, а ведь жене вовсе не приходится ездить в метро. Пенни приходится. Летом, в час пик, какой-то тип разрядился ей на платье. Она ничего не видела, пока не вышла, и тогда рука, державшая сумочку, ощутила что-то липкое на бедре. Поначалу и со мной бывало такое, а под конец, если повезет, стану сдавать, как Рэд Паркер, и глаза у меня будут перечеркнуты белым, а на лбу или на груди будет написано: НА СЛОМ. КОМПАНИЯ ФОРДЖОНЕ ПО СНОСУ. (А тем временем в убогих моих полутемных закоулках околачиваются негры-наркоманы, пропойцы и скупщики краденых бумажников, фотоаппаратов и часов.)