Что удивительного в благодати?
Шрифт:
Головы наши закружились. Откуда советский генерал взял фразу «нести свой крест»? И это слово — покаяние? Не добавил ли что–то от себя переводчик? Я оглянулся на Петра и Аниту Дейнека, тринадцать лет тому назад изгнанных из России за религиозную пропаганду, — теперь они лакомились пирожными в штаб–квартире КГБ.
Джоэль Недерхуд, добрый, благовоспитанный человек, радио–и телеведущий, поднялся и задал вопрос:
— Генерал, многие из нас читали описание Гулага у Солженицына. Кое–кто даже потерял там близких. — Эта дерзость застала врасплох некоторых коллег Недерхуда. В зале явно сгущалось напряжение. — Ваше ведомство несет ответственность за все, что происходит в тюрьмах, в том числе в тюрьме, спрятанной в подвалах этого здания. Как вы относитесь к своему прошлому?
Столяров, не смутившись,
— Я уже говорил о покаянии. Это — первый шаг. Вероятно, вам известен фильм Абуладзе с таким названием. Перестройка невозможна без покаяния. Настало время покаяться в нашем прошлом. Мы нарушали Десять Заповедей и за это ныне расплачиваемся.
Я видел «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Прозвучавшая из уст Столярова ссылка на этот фильм изумила меня. В нем показаны ложные доносы, аресты невинных, сожжение церквей — все те злодеяния, которые стяжали КГБ его мрачную репутацию, особенно в качестве врага веры. По приблизительным оценкам около 42 000 священников погибло в сталинскую эпоху, общее число священников в стране с 380 000 упало до 172 000. Было уничтожено тысяча монастырей, шестьдесят семинарий, девяносто восемь процентов православных церквей.
«Покаяние» показывает эти злодеяния на уровне провинциального города. В самой острой сцене фильма деревенские женщины роются в мусоре на берегу, среди бревен, только что выброшенных на берег большой реки — они надеются таким образом получить весточку от мужей–лесорубов, отправленных на принудительные работы в лагерь по соседству. Одна женщина обнаруживает вырезанные на бревне инициалы и со слезами целует бревно, последнюю связь с мужем, которого ей уже не суждено приласкать. В конце фильма старая крестьянка спрашивает дорогу к храму. Ей говорят, что эта улица не ведет к храму. «Кому же нужна дорога, если она не ведет к храму?» — возражает старуха.
И вот, сидя в генеральном штабе тиранического режима, в помещении над арестантскими камерами, где допрашивали Солженицына, мы услышали весьма схожие слова из уст вице–председателя КГБ. Кому нужен избранный путь, если он не ведет к покаянию, к Десяти Заповедям, к храму?!
Внезапно наша встреча приобрела более личный и задушевный оттенок. В разговор вступил Алекс Леонович, переводивший наши слова Столярову. Уроженец Белоруссии, он бежал из СССР в пору сталинского террора и добрался до Соединенных Штатов. Там он в течение сорока шести лет готовил религиознее передачи для своей родины, где их часто глушили. Алекс был лично знаком со многими христианами, подвергавшимися гонениям и пыткам за свою веру. Ему казалось почти немыслимым, что он сидит здесь и переводит речь высокопоставленного офицера КГБ — весть о примирении.
Алекс, полный, немолодой человек — эдакий «дедушка» — представлял здесь старую гвардию несломленных воинов, более полувека молившихся о переменах в Советском Союзе, о тех самых переменах, которые мы теперь, по–видимому, наблюдали воочию. Он медленно, негромко отвечал генералу Столярову:
— Генерал, многие мои родственники пострадали от рук вашей организации. Мне пришлось покинуть любимую родину. Моего дядю, который был мне очень дорог, отправили в лагерь в Сибирь, и оттуда он уже не вернулся. Генерал, вы сказали, что раскаиваетесь. От имени моих близких, от имени дяди, погибшего в Гулаге, я вас прощаю.
И Алекс Леонович, евангельский христианин, протянул руки навстречу генералу Николаю Столярову, вице–председателю КГБ, и по–русски сдавил его в медвежьих объятиях. Столяров что–то шепнул на ухо Алексу — что именно, мы узнали потом: «Я плакал лишь два раза в жизни, когда умерла моя мать и — сейчас».
— Я ощущаю себя Моисеем, — говорил Алекс, когда мы возвращались на автобусе в гостиницу. — Я вижу землю обетованную. Я готов к славе небесной.
Только сопровождавший нас русский фотограф был настроен не столь оптимистично.
— Это все притворство, — ворчал он. — Надели маску в честь вашего приезда. Я им не верю. — Но и он какое–то время спустя сдал позиции и Извинился. — Возможно, я был неправ. Не знаю, что и думать.
Ближайшие десятилетия, а может быть, и века, бывшему Советскому Союзу предстоит биться над проблемой прощения. Афганистан, Чечня, Армения, Украина,
И все же преодолеть исторические обиды возможно. Только это медленный и не слишком совершенный процесс. Цепи безблагодатности могут однажды порваться. Мы в Соединенных Штатах имеем опыт примирения на международном уровне: наши заклятые враги во Второй Мировой войне, Германия и Япония, превратились в надежнейших союзников. Аналогичный опыт пережили Советский Союз и Югославия. Мы перенесли кровавую Гражданскую войну, расколовшую и нацию, и многие семьи.
Я вырос в Атланте, штат Джорджия, где к генералу Шерману, который некогда сжег этот город дотла, относятся примерно так, как боснийские мусульмане — к своим соседям сербам. Ведь это Шерман изобрел тактику «выжженной земли», которую с таким успехом применили ныне на Балканах. Каким–то чудом нашему народу удалось сохранить единство. Южане все еще вздыхают о флаге конфедератов и поют «Дикси», но никто не предлагает отделиться или расколоть нацию по этническому признаку. Среди последних наших президентов двое были из Арканзаса и Джорджии.
После Гражданской войны политические консультанты уговаривали Линкольна сурово покарать южан за развязанное ими кровопролитие. «Если я превращу врагов в друзей, разве тем самым я не избавлюсь от врагов?» — возразил президент и вместо плана мести предложил великодушный план примирения. Дух Линкольна продолжал руководить народом и после его смерти, и именно поэтому Соединенные Штаты уцелели в качестве соединенных.
Еще удивительнее был путь к примирению между черной и белой расой, одна из которых некогда владела другой. Многолетние последствия расизма лишний раз подтверждают, как много времени и труда уходит на искоренение несправедливости. Но каждый шаг, приближавший афроамериканцев к полноте гражданских прав, был еще одним шагом к полноте прощения. Не все наши чернокожие братья сумели простить, как не все белые сумели покаяться, и глубоко засевший расизм по–прежнему разделяет надвое страну. Однако если сравнить нашу ситуацию с положением, скажем, в бывшей Югославии, мы вздохнем с облегчением: пулеметчики не преграждают подъезды к Атланте, артиллерия не собирается бомбить Бирмингем.
Я вырос расистом. Хотя мне нет еще и пятидесяти, я отчетливо помню царившую на юге вполне легальную систему апартеида. В магазинах Атланты имелось три помещения: для белых мужчин, для белых женщин и для цветных. В гостиницах и ресторанах обслуживали только белых, а когда Билль о гражданских правах положил конец дискриминации, многие хозяева предпочли попросту закрыть свои заведения [4] .
Лестер Мэддокс, позднее избранный губернатором Джорджии, принадлежал к числу возмущенных владельцев. Он закрыл свои предприятия по продаже жаренных цыплят и открыл мемориал погибшей свободе, выставив в задрапированном черной тканью гробу копию Билля о правах. Он зарабатывал на жизнь, продавая дубинки и топорища трех размеров — для папы, для мамы и для малыша — причем рукояти топоров в точности воспроизводили дубинки, которыми избивали чернокожих демонстрантов. Я тоже приобрел себе такую, заработав деньги на доставке газет. Лестер Мэддокс подчас наведывался в нашу церковь (его сестра состояла членом общины), и там, в церкви, я усвоил превратные богословские основания своего расизма.
4
При посещении вашингтонского Музея геноцида на меня тяжкое впечатление произвел перечень нацистских преступлений и несчастий еврейского народа, но одна вещь задела меня лично. Один из разделов выставки свидетельствовал, что первые дискриминационные законы против евреев–специальные магазины «для евреев», скамейки для евреев в парке, общественные туалеты и даже фонтанчики для питья — в точности совпадали с сегрегационными законами США.