Что видно отсюда
Шрифт:
— Как практично, — сказал оптик.
Моей матери не было дома, ее подарок лежал на кухонном столе нераспакованным.
Вечером мы сидели на крыльце, отец занял всю нижнюю ступеньку, Аляска лежала у его ног, Сельма, оптик и я сидели позади отца на верхней ступеньке. Отец курил гвоздичную сигарету, он запрокинул голову и указал на звездное небо:
— Разве это не удивительно, — сказал он, — что отовсюду видишь одни и те же звезды, где бы ты ни был? С ума сойти, нет?
И оттого,
Сельма смотрела не в звездное небо, а на голову моего отца. Она поправила очки и подалась вперед так, что коснулась кончиком носа его волос.
— Да у тебя вши, — установила она.
— Ах ты беда, — сказал мой отец.
— У меня где-то был частый гребешок, оставался от детей, — сказала Сельма и ушла его искать, тот гребешок, которым она раньше вычесывала вшей у меня и у Мартина.
Я смотрела с отцом на звездное небо.
— А ты был хоть раз в Японии? — спросила я.
— Нет, — сказал отец. — Япония не так уж интересует меня. Но доктор Машке ручается за буддизм.
Сельма вернулась с гребешком, колпаком для душа и пластиковым флаконом.
— Я нашла даже шампунь от вшей, — сказала она.
— А он еще не испортился? — спросил оптик. — Ему же самое меньшее пятнадцать лет.
Отец взял из рук Сельмы флакон с шампунем и осмотрел его со всех сторон.
— На нем не обозначен срок годности, — сказал он.
— Ну вот, — сказала Сельма и отвинтила крышку, полагая, что, если срок годности не указан, то его и нет.
Сельма втерла шампунь в волосы отца и загладила их назад, с блестящими волосами он выглядел как Рок Хадсон. Он снова посмотрел в звездное небо.
— С ума сойти, — сказал он.
— Голову, пожалуйста, держи прямо, — сказала Сельма. — Я сейчас натяну на тебя этот колпак для душа. Надо оставить шампунь на голове на всю ночь. — Это был тот самый колпак Эльсбет для душа, фиолетовый, с оборками, в котором Сельма учила меня плавать. Она позаимствовала его много лет назад, да так и не вернула. — Прошу прощения, другого у меня нет, — сказала Сельма.
— Валяй, надевай, — сказал отец.
Сельма вставила ладони в колпак, чтобы растянуть его, и фиолетовая верхняя часть, вблизи оборок, тут же пошла мелкими трещинами; у колпака для душа явно кончился срок годности, который нигде не был обозначен.
Отец ощупал оборки у себя на голове и повернулся ко мне:
— Ну как? — спросил он.
Я улыбнулась.
— Изящно и к лицу, — сказала я.
— А где, собственно, Астрид? — спросил отец.
Мы с Сельмой и оптиком переглянулись. Мы не знали, знал ли мой отец, что у моей матери отношения с владельцем кафе-мороженого.
— Она скоро должна прийти, — сказала я. — Она в кафе-мороженом.
— Что, правда? — удивился отец, и мы узнали, что он не знал.
Когда через несколько минут моя мать
— Петер, мой дорогой, дело в том, что Астрид за это время впустила в себя немного мира.
Мать вышла из машины и резко остановилась, увидев отца. Потом подошла к нам. В руках у нее был поднос, завернутый в бумагу. Отец поднялся.
— Привет, Астрид, — сказал он.
Моя мать посмотрела на отца с колпаком на голове, потом на Сельму в ее одеянии с блестками.
— На вас обоих что ни надень — все хорошо, — сказала она.
Мой отец хотел ее обнять, но она быстро выставила вперед ладонь. Потом развернула поднос, на нем стояли три картонных стаканчика, в каждом из них было по три шарика мороженого, и они уже начали подтаивать.
— Выглядит аппетитно, — сказал отец.
— К сожалению, я привезла только три, — сказала мать. — Я не знала, что ты здесь.
— Ты можешь взять мое, — предложила я отцу.
— Нет, — сказала мать, — лучше идем наверх, Петер, я должна тебе кое-что сказать.
Отец пошел за ней в дом. Мы слышали, как они поднимались по лестнице в верхнюю квартиру.
— Бедный, — сказала Сельма. — Будем надеяться, что он вынесет и это.
Мы оставили мороженое таять до конца. Оптик взял мятую пачку гвоздичных сигарет, оставленную отцом, и закурил одну. Она распространяла цветочный аромат, как будто он курил цветочный магазин Астрид.
Сельма знала еще со смерти Мартина, что оптик вроде бы курит, но он никогда не делал этого в ее присутствии. Она зачарованно смотрела на него, как ребенок, который впервые видит, как взрослый писает стоя. Оптику сигарета не понравилась — не потому, что у нее был цветочный вкус, а потому, что Сельма смотрела на него так зачарованно.
— Не смотри, пожалуйста, так, — сказал он.
— У меня в голове не укладывается, что ты куришь, — сказала Сельма и продолжала таращиться на него.
Оптик вздохнул.
— Ну, я так не могу, — сказал он и затоптал сигарету.
Некоторые вещи, думал он, должны оставаться скрытыми от Сельмы.
Через двадцать минут отец вернулся и сел к нам на крыльцо. Он почесал указательным пальцем под колпаком, тот сидел так плотно, что даже не сполз.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.
— Что хорошо? — спросила Сельма и погладила моего отца по спине.
— Я имею в виду, что всем всего хватает, — сказал он. — Это же хорошо.
Он взял пачку гвоздичных сигарет. Наверное, известие о моей матери и Альберто тоже надо было оставить на ночь, чтобы оно подействовало. Но это оказалось не так. Отец больше не упоминал Альберто. Он переночевал на красном диване Сельмы, на другой день смыл шампунь от вшей и упаковал свежепостиранное, еще сыроватое белье в свой рюкзак.