Что видно отсюда

Леки Марьяна

Когда мы с Мартином ходили в детский сад, Сельма и оптик учили нас завязывать шнурки, мы вчетвером сидели на крыльце нашего дома, и у Сельмы и оптика схватывало спину, так долго им приходилось нагибаться к нашим детским башмакам и то и дело медленно завязывать бантики у нас перед глазами, чтобы мы усвоили. Оптик показывал Мартину, а Сельма мне.

Плавать нас тоже научили Сельма и оптик, они стояли в мелком «лягушатнике», оба по пояс в воде, на Сельме был большой фиолетовый колпак для душа, с оборочками, этот колпак походил на гортензию, Сельма позаимствовала его

у Эльсбет, чтобы не повредить своей прическе а-ля Руди Каррелл. Я лежала животом на руках Сельмы, Мартин — на руках оптика.

— Мы не отпустим, — говорили Сельма и оптик, а потом в какой-то момент: — А вот теперь отпускаем. — И мы с Мартином поплыли, сперва барахтаясь, с выпученными от паники и гордости глазами, а потом все увереннее.

Сельма и оптик с ликованием обнялись, и у оптика выступили слезы на глазах.

— Это просто аллергическая реакция, — сказал он.

— На что? — спросила Сельма.

— На этот материал оборочек на колпаке для душа, — уверял оптик.

Сельма и оптик учили нас ездить на велосипеде, оптик держал за багажник велосипед Мартина, а Сельма — мой.

— Мы не отпустим, — говорили они, а потом в какой-то момент: — А вот теперь отпускаем. — И мы с Мартином поехали, поначалу шатко и валко, а потом все прямее и увереннее. И Сельма с ликованием бросилась на шею оптику, а у оптика выступили слезы на глазах.

— Это всего лишь аллергическая реакция, — сказал он.

— На что? — спросила Сельма.

— На этот материал велосипедного седла, — уверял оптик.

Оптик и Сельма объясняли нам с Мартином на вокзале райцентра, как определять время по часам. Мы все четверо смотрели вверх, на большой круглый циферблат, Сельма и оптик показывали на цифры и стрелки как на небесные созвездия. Когда мы поняли принцип часов, оптик тут же взялся объяснять нам часовые пояса и сдвиг по времени; он так упорствовал в этом, как будто уже тогда знал, как сильно и как часто время будет для меня сдвигаться.

В кафе-мороженом в райцентре оптик учил меня читать — вместе с Сельмой и Мартином, который это уже умел. Новый владелец кафе, Альберто, давал своим порциям мороженого очень страстные названия, и, может быть, в кафе было мало народу, потому что нашим вестервальдцам сподручнее было заказывать «три разных шарика», а не Пламенный соблазн или Горячее желание. «Мороженое Тайная любовь» — это было первое, что я смогла прочитать. Немного позже я читала гороскопы на пакетиках сахара, которые прилагались к кофе Сельмы, я читала их, сперва запинаясь, а потом все более бегло.

— Лев, — читала я, — отважный, гордый, открытый, заносчивый, не терпящий контроля. — Указательный палец оптика двигался под словами в темпе моего чтения, замедлившись под «не терпящий контроля», и, когда я без запинки прочитала свой первый пакетик сахара, я получила в награду маленькую порцию Тайной любви со взбитыми сливками.

Оптик всегда брал себе среднюю порцию Тайной любви без сливок.

—

Большую Тайную любовь мне не осилить, — говорил он, искоса поглядывая на Сельму, но Сельма не понимала метафор, даже если они стояли прямо у нее перед носом на столике кафе-мороженого с воткнутым в них коктейльным зонтиком.

Оптик присутствовал при том, как мы с Мартином обнаружили радиостанцию, передающую поп-музыку, и с тех пор больше не хотели слушать ничего другого. Мы просили оптика переводить нам тексты песен, но и в переводе мы их не понимали. Нам было по десять лет, и мы не знали, что имелось в виду в кафе-мороженом и на радио под горячим желанием и жгучей болью.

Мы склонялись друг к другу у радиоприемника. Оптик был сосредоточен, радио было старое и шипело, а певцы пели очень быстро.

— «Билли Джин не моя возлюбленная», — переводил оптик.

— Билли похоже скорее на мужское имя, — сказала Сельма.

— Билли Джин также и не мой возлюбленный, — возмущенно сказал оптик.

— Тише, — кричали мы с Мартином.

— «Какое чувство, — переводил оптик, — возьми свою пассию и ничему не препятствуй».

— Может, скорее: свою страсть? — спросила Сельма.

— Верно, — сказал оптик. Поскольку из-за своих межпозвоночных дисков он не мог долго сидеть, мы вместе с радиоприемником улеглись на пол на одеяло.

— «Подними нас ввысь, где нам самое место, — переводил оптик, — на высокую гору, где плачут орлы».

— Может, скорее: кричат? — спросила Сельма.

— Что в лоб, что по лбу, — сказал оптик.

— Тихо! — крикнули мы, и тогда пришел мой отец и сказал, что уже пора готовиться ко сну.

— Еще одну, последнюю песню, ну пожалуйста, — попросила я.

Мой отец прислонился к дверному косяку.

— «Слова доходят до меня с трудом, — переводил оптик, — как же мне найти путь, который позволит тебе увидеть, что я тебя люблю».

— Совсем непохоже на то, — находила Сельма, — что слова до него не доходят.

И мой отец вздохнул и сказал:

— Вам срочно надо впустить в себя чуть больше внешнего мира.

Оптик снял очки и повернулся к моему отцу:

— Именно это мы как раз и делаем.

Теперь, после того как оптик узнал про сон Сельмы и всем объявил, что нисколько в это не верит, он надел свой выходной костюм, который с годами становился ему все просторнее, взял стопку начатых писем, которая тоже с годами становилась все толще, и сунул ее в свою большую кожаную сумку.

Он направился к дому Сельмы, этот путь он мог пройти хоть с закрытыми глазами, хоть задом наперед, он проходил его почти каждый день вот уже десятки лет, правда, не надев при этом выходной костюм и не прихватив с собой стопку начатых писем, но всегда с затаенной любовью внутри, которая теперь, может быть, в последний момент просилась наружу.

Пока он широкими шагами шел к дому Сельмы, сердце его билось о грудную клетку, билось в унисон с затаенной правдой, а кожаная сумка при каждом шаге билась о бедро, кожаная сумка, полная вот чего: