Чтоб услыхал хоть один человек

Акутагава Рюноскэ

Сколько очарования В ветвях дерева. О, это ива.

Вот почему, как мне кажется, нет ничего странного в том, что «голос Запада» обращается ко мне через изобразительное искусство.

В почве далёкого Запада пустила свои корни удивительная Греция. Как говорили древние, чтобы узнать, холодна вода или тепла, нужно испить её. То же самое можно сказать и о Греции. Чтобы быстро и доступно объяснить, что она собой представляет, я предлагаю посмотреть несколько греческих керамических изделий, которые есть и в Японии. Могу предложить ещё фотографии греческой скульптуры. Красота этих произведений есть красота греческих богов. Это предельно

чувственная, я бы сказал, сверхъестественная – по-другому не скажешь, – чарующая красота, заключённая в красоте физической. Впитанная камнем, необычная, как аромат мускуса, красота есть, конечно, и в стихах. Читая Поля Валери, я (не знаю, что скажут на это рыжеволосые критики) столкнулся с такой красотой, волновавшей меня ещё со времён Бодлера. Но самым непосредственным образом заставила меня почувствовать Грецию красота Редона, которую я упомянул…

Идейное противостояние эллинизма и гебраизма породило массу споров. Но мне они малоинтересны, Я прислушиваюсь к ним не больше, чем к уличным выступлениям. Но греческая красота, о которой я говорю, даже для меня, профана, смело может быть названа «страшной». Только в ней, я имею в виду Грецию, можно почувствовать «голос Запада», противопоставленного Востоку. Аристократия уступила место буржуазии. Буржуазия тоже рано или поздно уступит место пролетариату. Но по мере того как мы будем познавать Запад, удивительная Греция непременно втянет нас, либо наших детей и внуков в свою орбиту.

Работая над этой статьёй, я вспомнил об ассирийской арфе, пришедшей в древнюю Японию. Великая Индия, мне кажется, поможет Востоку протянуть руку Западу. Но это дело будущего. Запад, самая суть Запада – Греция, сейчас не пожимает руки Востока. Гейне в «Богах Греции» говорит, что боги эти, изгнанные крестом, обитают теперь в западной глуши. Пусть в глуши, но всё равно на Западе. А нам не остаётся ничего другого, как оставаться на Востоке. Запад, даже после кровавого гебраистского крещения, отличается от нашего Востока. Самый разительный пример – эротика. Они даже в чувственных наслаждениях отличаются от нас.

Некоторые усматривают свой Запад в немецком экспрессионизме, умершем к 1914–1915 годам. Другие нередко усматривают его в Рембрандте и Бальзаке. Возьмём, например, Хату Тоёкити – для него Запад – это искусство рококо. Всё это действительно Запад. Но в его тени я со страхом вижу проснувшегося Феникса – удивительную Грецию. Со страхом? А может быть, без страха? Но всё равно одновременно с непонятным протестом я не могу не испытывать нечто близкое животному магнетизму, влекущее меня к Греции.

Если бы я мог освободиться от всего этого, мне бы хотелось прежде всего освободиться от «голоса Запада». Но это не в моей власти. Как-то вечером, дней пять назад, я вместе с Муроо Сайсэем и ещё с кем-то после долгого перерыва снова закурил трубку [33] и, разговаривая с молодыми людьми, вспомнил давным-давно забытую строку Бодлера. (Для меня это, несомненно, интересно с точки зрения экспериментальной психологии.) А потом вспомнил полную непостижимого величия картину Редона.

33

…снова закурил трубку… – Имеется в виду «Общество трубки», организованное молодежью, группировавшейся вокруг писателя Муроо Сайсэя.

«Голос Запада», как и «голос крови», куда-то ведёт меня. Поэт в «Заратустре», увидевший себя в статуе Диониса, представляющего собой как бы вызов Аполлону, был счастлив. Я, родившийся в современной Японии, не могу не чувствовать, что и во мне самом, в моем творчестве много вызывающе противоречивого. Неужели только во мне, легко подвергающемся самым различным влияниям? Я даже думаю, не эта ли непостижимая Греция препятствует полноценному переводу на наш японский язык художественных произведений – слишком западных. А может быть, препятствует правильному пониманию их нами, японцами (я оставляю в стороне языковые препятствия). Картина Редона, нет, скорее, увиденная мной на выставке французского

искусства «Саломея» Моро не могла не напомнить мне о том безбрежном океане, разделяющем Восток и Запад. Можно на эту проблему посмотреть и с обратной стороны: непонимание рыжеволосыми китайской поэзии совершенно естественно. Я слышал, что в Британском музее работает прекрасный востоковед. Но его переводы китайской поэзии ни в малейшей мере не передают нам, японцам, прелести подлинника. Более того, его понимание китайской поэзии, когда он опускает период её расцвета в Танскую эпоху и говорит о взлёте в конце эпохи Хань, разрушает существовавшую до сих пор точку зрения, и мы, японцы, не можем безоговорочно с ним согласиться. Известно, что Пикассо, например, обнаружил неведомую прелесть в африканском искусстве. Но когда Запад увидит неведомую прелесть в восточном искусстве, например, в том, что написано Тайгу Рёканом?

ВЕК КРИТИКИ

Мода на критику и эссеистику привела к сокращению художественного творчества. Это не моё суждение. Это суждение Сато Харуо (см. «Тюокорон», № 5). А также суждение Миякэ Икусабуро (см. «Бунгэй дзидай», № 5). Оба эти случайно совпавшие суждения привлекли моё внимание. Они представляются мне верными. Сегодняшние писатели, как говорит Сато, устали. (К ним, разумеется, не причисляются писатели, утверждающие: «Я не устал».) То ли от беспрерывной работы (нигде в мире не пишут так много, как в Японии), то ли от множества личных дел, то ли от возраста, с которым не поспоришь, то ли… – в общем, хотя обстоятельства и претерпевают изменения, писатели действительно устали. Среди писателей рыжеволосых тоже есть немало таких, кто на закате жизни взялся за критику…

Сато считает, что в век критики необходимо обращаться к самым коренным вопросам. Не особенно отличается от него и Миякэ, требующий «критики, касающейся первостепенных проблем». Я бы тоже хотел, чтобы критические работы писались кровью. Что является первостепенным для критики? Множественность мнений. А при множественности мнений появление, так сказать, «настоящей критики» сопряжено с реальными трудностями. Но мы, хотя каждый имеет своё мнение, обязаны защищать свои принципы, ставить проблемы. Масамунэ Хакутё прекрасно делает это в своих критических обзорах, в своей работе «О Данте». Возможно, в его суждениях как критика можно найти некоторые недостатки. Но потомки, как говорил Лассаль, «будут не укорять нас за ошибки, а хвалить за пыл наших сердец».

Миякэ пишет: «Полностью отдать критику на откуп «настоящих» писателей – значит столкнуться с опасностью застопорить развитие литературы». Читая это, я вспомнил слова Бодлера: «Поэт заключает в себе критика. Но критик не всегда заключает в себе поэта». Действительно, поэт, несомненно, заключает в себе критика. Но способен ли такой критик в художественной форме, именуемой «критика», создать своё критическое произведение? Правда, это уже другой вопрос.

Не один я хочу появления «настоящего критика», о котором говорит Миякэ.

На японском Парнасе сложились определённые традиции. Например, для поэта Муроо Сайсэй создание прозаических и драматических произведений – не развлечение. Однако, когда прозаик Сато Харуо пишет стихи, для него это, как ни странно, именно развлечение. (Я, правда, помню, как сам Сато возмущался: «Мои стихи – не развлечение».)

Возможно, это один из фактов, подтверждающих слова о «всемогуществе писателя». То же можно сказать и о том случае, когда писатель является одновременно и критиком. Читая третий том «Собрания сочинений» Огая, я понял, насколько критик Огай-сэнсэй превосходил «профессиональных критиков» того времени. И понял, как уныло и бедно время, когда таких критиков нет. Если говорить о критиках эпохи Мэйдзи, то вместе с Мори-сэнсэем и Нацумэ-сэнсэем следует назвать и лучших представителей журнала «Хототогису». Известный же токийский насмешник Сайто Рёку, хотя и заимствовал, с одной стороны, западничество Мори-сэнсэя, а с другой – японизм и китаизм, так и не смог стать критиком. (Но всё же я питаю симпатию к Сайто Рёку, не создавшему ничего, кроме эссе. Во всяком случае, он был мастером слова.) Но это моё личное мнение…