Чтоб знали! Избранное
Шрифт:
Говоря объективно, все гири – на одной чаше весов. Но у меня, увы, свои весы. На одной чаше – о чём пишешь ты, усиленное личными впечатлениями и ощущениями. Плюс чудовища-соседи. На другой же чаше гирь немного, но они тяжелы. Самая тяжёлая – это вольная жизнь, которую я сейчас имею. Полностью распоряжаюсь временем своей жизни. В каждый момент делаю что хочу и не испытываю денежных затруднений. Правда, и покупать сейчас нечего, кроме примитивной жратвы, но мне ничего особо и не надо. Если бы я знал, что смогу прокормиться в Штатах только своей живописью, это бы сильно меня окрылило.
Второе, что меня не пускает, это, как ты знаешь, патологическая любовь к некоторым здешним местам, которые
Я вдруг понял, что у меня здесь нет друга. Нет человека, к которому мог бы кинуться в тяжёлую минуту, и он бы помог или хотя бы облегчил душу. Ни женщины, ни мужчины. То есть я обнаружил ещё один дефицит, всеобщий дефицит жизненных сил и энергии. Почувствовал, что все, кому я нужен, хотят у меня эту энергию получить. И пока я чувствовал её избыток, мне это было приятно и отношения с людьми казались вполне гармоничными. Теперь же, когда самому понадобилась подпитка, вижу, что у меня нет источника питания. Ты, Борь, единственный, к кому бы я в такой ситуации кинулся. Но ты, увы, далеко.
Вера? Она сама всегда требует подпитки. Когда мы познакомились, она казалась переполненной жизненной энергией и сама говорила, что полна жизненных сил. Но постепенно выяснилось, что их запас очень мал, что любое даже бытовое затруднение может повергнуть её в глубокую депрессию. Даже недосып или легкий голод меняют её кардинально. В этом отношении наблюдается поразительное сходство с твоей Карен.
Сергей
Ты из последних сил уговариваешь себя в любви к родине. Люби её (в рот), но приезжай посмотреть на её конкурентку – Америку. Она тебе даст столько энергии, что ты сможешь накачивать ею Веру, пока та не запросит у тебя пощады.
А я всё не могу не вспоминать, так что придётся тебе потерпеть. Дрянцо сущности Карен неизбежно гнило и в её половой жизни. Вот тебе ещё сексуального дерьма кусочек. В самый первый раз и в несколько последующих разов, когда я лизал её, она будто бы кончала, смеясь. На моё удивление дурацкому неуместному смеху Карен отвечала, что смех – проявление её восторга. Но позже, свидетельствуя её бесспорные оргазмы, я-то видел, что во время них ей не до смеха – как и должно быть: уж слишком это серьёзное дело – оргазм. Смеялась она тогда потому, что не кончала, а лишь возбуждалась до такого уровня, когда терпеть продолжающееся возбуждение от языка было тяжело, и потому она смеялась, а чтобы остановить меня, притворно мычала и говорила, что кончила.
Есть, правда, одно хорошее воспоминание. Летом в первый год она бездельничала, пока я в конце концов не заставил её найти работу, – спала до десяти, потом нажиралась всего подряд и впадала в депрессию от перееда. Она между прочим приготавливала мне ленч, что служило оправданием её ничегонеделания, и я приходил с работы поесть, да мне и хотелось повидать свою новоиспечённую жёнушку лишний раз. До еды я, конечно, бросал ей палку. Карен не хотела тратить время на раздевание и задирала юбку или спускала джинсы. Она сгибалась в поясе и, ожидая меня, раздвигала обеими руками ягодицы. Её ярко наманикюренные ногти сверкали в унисон с открывшейся розовой плотью. Её пизда была расположена близко к заду, так что эта позиция была для неё весьма привычной. А когда она лежала на спине, ей приходилось высоко задирать ноги, чтобы влагалище
В отличие от большинства женщин, она предпочитала, чтобы я не двигался в ней в момент её подступов к вибраторному оргазму и во время его, а наоборот, лежал не шевелясь. Движение отвлекало её. Чувствуя её легкий стон, за которым следовали ощутимые спазмы влагалища, я начинал двигаться и выплёскивался в неё. Моя неподвижность давала ей возможность сконцентрироваться на себе. И радость от моего оргазма ей была неведома.
Столько воспоминаний осеняет меня своей очевидной подлостью, с которой я жил столько времени и воспринимал её как дар Божий. И такое раздражение на себя за свою тупость и на эту суку, от которой одна польза, что писать о ней могу без остановки – то, о чём я мечтал всю свою писательскую жизнь – писать и писать, производительность – страница за страницей, не то что ни дня без строчки, а ни дня без дрочки, то есть прости, опять скатился, – ни дня без романа (с бабой), вновь извините великодушно. Ну, в общем, сам понимаешь. Итак, эксплуатируя невесть откуда взявшееся графоманиакство, строчу, вернее, стучу на клавиатуре моего «Макинтошика».
Карен любила мечтать с показной грустью, как она будет жить в старости, без меня, считая само собой разумеющимся, что, если я её старше, то, значит, непременно умру раньше неё, и она будет пребывать в торжественном одиночестве, вместе со своей сестрой проводя свои золотые дни. Несмотря на то что муж сестры был на шесть лет младше той, Карен с сестрицей в своих планах тоже хоронили его рано, потому что якобы в его семье мужчины умирают скоропостижно от сердечных болезней. То есть будущее у Карен было спланировано, и она милостиво поверяла мне этот план. Не потому ли, что она предначертала мне смерть раньше, чем себе, она намекала мне несколько раз на необходимость страховки моей жизни. Я разозлился, и она заткнулась, почуяв, что лучше этот вопрос не будировать. Я сказал ей, что, если бы у нас были дети или долги, я бы без её науськиваний застраховал свою жизнь.
– Ты, способная себя содержать женщина, почему ты хочешь, чтобы моя смерть принесла тебе деньги? – спросил я её. – Я застрахован на случай потери трудоспособности, чтобы не стать бременем тебе и другим. Но после смерти моей, если она случится до твоей, тебе никакие дополнительные деньги, кроме тех, что у нас есть, не следует получать, а то выходит, что ты хочешь иметь выгоду от моей смерти.
Одного этого мне должно было оказаться достаточно, чтобы сразу с ней развестись, но я отнёс это за счёт её подверженности влиянию сестры. Однако это оправдание, придуманное мною для Карен, было тоже никчёмным – что же у тебя за характер, что же у тебя за душа, если ты поддаёшься такому влиянию.
Она спокойно рассуждала вслух передо мной, глядя на свою вдовую 90-летнюю тётю: «Вот такой и я буду в старости, ты ведь умрёшь раньше, а я буду одна, окружённая племянниками, ведь у меня детей не будет». Я молчал, думая, что вот она, святая невинность, а с другой стороны, меня раздражала её уверенность в том, что она переживёт меня. Что ж с того, что я старше, только Богу дано знать смертный час каждого из нас. И я поневоле злорадно представлял себя пережившим её. И переживу!
Как она бесилась, если я какую-либо бабу называл сукой! Это слово вызывало в ней резчайший протест. Она считала, что это слово исключительно оскорбительно для женщины. Как она панически боялась змей, живых и игрушечных! От ужа, проползшего в десяти метрах от неё, она поднимала крик, дрожь шла по всему её телу и с ней начиналась истерика. Так дьявол, по преданию, страшится креста и имени Иисуса. Так и она, сама будучи змеёй и сукой, ненавидела существо и имя, указывающие на неё.