Чтоб знали! Избранное
Шрифт:
Одним из моих сновидений было ощущение, будто я нем, глух и слеп, будто я – сплошное осязание. Будто меня не обременяет необходимость ни говорить с женщиной, ни слушать её болтовню, ни даже видеть её – всё заменяет осязание, причём это ощущение овладевало мною во сне за мгновение перед оргазмом – в этом было совершенство общения с Ё, совершенство, которое я страшился потерять. Сутью этого совершенства была полная честность, поскольку, в моём понимании, ложь начинается именно тогда, когда люди начинают хотеть в отношениях чего-либо большего, чем секс.
Так
Я решил не раздумывать над этим в тот вечер, правильно полагая, что утро вечера мудренее. Я выпил пару глотков виски, усталость после работы дала о себе знать, и я заснул. Утром, во сне, я опять почувствовал прикосновения языка и губ Ё и проснулся, лёжа на спине с мокрым животом. Сновидения были, как всегда, прекрасны, а отсутствие в кровати Ё лишь напомнило мне прежние времена, когда она уходила рано утром, и я просыпался один.
Теперь, когда я возвращаюсь с работы, то ложусь в кровать, где уже нет Ё, спящей на боку, но тем не менее каждое утро то ли её призрак, то ли созданная ею во мне привычка вызывают наслаждение, не пробуждая меня от сладких видений. И хотя я просыпаюсь с мокрым животом, это незначительное неудобство с лихвой окупается независимостью от Ё, которую я наконец обрёл.
Свет в окошке
Напротив кровати вся стена была пустая. Никакой мебели, никаких украшений в виде картин не требовалось, ибо на обоях был изображён огромный (от пола до потолка) средневековый замок, обнесённый каменной стеной, ворота которой были заперты. На переднем плане большое дерево держалось за землю острыми корнями. Но ни человека, ни птицы, ни зверя нарисовано не было. Угол зрения был таков, что на замок зритель смотрел как бы сверху, и каменная стена не заслоняла здания.
Одежду я обыкновенно складывал на полу у стенки, и, надевая трусы и брюки, я видел, что вблизи рисунок замка, стены и дерева состоит из чёрных и белых точек. Не так ли и в жизни, думал я, всё превращается в бессмысленность чёрно-белых точек при ближайшем рассмотрении.
Так и пизда при излишнем приближении превращается в клетки разных типов, живущие своей жизнью и не имеющие никакого отношения к восторгу, который охватывает тебя, когда смотришь на неё с должного расстояния.
Ванда любила поговорить, так что мне не приходилось развлекать её разговорами, что для меня было бы непосильной задачей. Ванда говорила и за себя, и за меня. Я слушал, кивал, улыбался, иногда задавал вопросы и тем поддерживал её в состоянии
Когда-то она была замужем, но развелась, потому что оказалась бесплодной, а муж ей нужен был только для того, чтобы у желанного ребёнка был отец. В остальном муж был никчёмен. Он был настолько равнодушен к ебле, что его член даже в состоянии эрекции был холодным. Ванда замечала время на часах, когда муж на неё забирался. Скажем, цифры показывали 10.36. Когда он кончал, она смотрела на часы – было всё ещё 10.36. Она сразу бежала в туалет, якобы подмываться. Там она додрачивала себя до оргазма, а когда возвращалась в постель, то муж уже храпел. «Такова половая жизнь», – говорила она себе.
Каждую неделю муж давал Ванде деньги на расходы по хозяйству. Он работал напротив банка и поэтому вносил чек в банк по пути с работы домой. Когда Ванда отказалась сосать ему хуй, он отказался вкладывать чек в банк по дороге с работы, поэтому Ванде приходилось садиться в машину и ехать в банк, чтобы самой положить чек, который он в качестве наказания отдавал ей лично в руки. Очевидно, что воображение мужа в области изобретения наказаний не шло ни в какое сравнение с воображением Кафки. Что же касалось его воображения по части секса, то там он ощутимо отставал даже и от значительно менее знаменитых писателей.
В юности Ванда настояла перед родителями на том, чтобы уйти из католической школы, где пинали секс в хвост и в гриву, а она, с прирождённой убеждённостью в своей сексуальной правоте, верила в благо мастурбации. Соблазнил её еврейский мальчик, в которого она влюбилась всем телом. Отец её не хотел пускать на порог еврея-ухажёра, а когда Ванде было двадцать восемь, отец на смертном одре образумился и наказал ей выйти замуж за еврея. «Времена меняются, – объяснил он, – и нам, католикам, нужно меняться вместе с ними». Сказал это и умер.
Однако Ванда не послушалась отца и вышла замуж за католика, который мог напомнить еврея только своим ужасом перед менструациями. Муж был настолько брезглив, что не подходил в Ванде на пушечный выстрел, когда они у неё начинались, чем, кстати, её очень огорчал, ибо в эти дни ей особенно хотелось. Однажды, когда менструация у неё, казалось, кончилась, муж осчастливил Ванду соитием, но когда он извлёк хуй, тот оказался в крови. Муж вскричал от потрясения и бросился в ванную. Ванда виновато последовала за ним. Муж запретил ей включать свет в ванной, потому что вид крови на хуе внушал ему ужас, и муж заставил Ванду отмывать его в темноте.
После развода Ванда начала толстеть. В тридцать девять кожа на её лице была гладкая, будто натянутая на барабан. Лишний вес на теле давал о себе знать совсем иначе: вместо сужающейся талии у неё было расширение с толстыми складками. Ноги же росли стройные и вовсе не толстые. Но, находясь под грузным телом, они казались непропорционально маленькими. У неё был идеальный маникюр на красивых пальцах, но на ногах пальцы были все в раскорячку и без педикюра. Во время оргазма она кричала омерзительно визгливым голосом.