Чучело (с илл.)
Шрифт:
– Ну ладно, ладно! – сказал Николай Николаевич. – Прости… Ты решила уехать – значит, тебе так надо. Я жил один… И дальше буду жить один. – Он помолчал, потому что смысл этих слов был ему неприятен. – Привык к тебе? Отвыкну…
Тут он по своей старой привычке нахохлился, как птица под дождем, и натянул козырек кепки на глаза.
– Все это для меня неожиданно, – продолжал Николай Николаевич. – Жили рядом, а я толком в тебе ничего не понял. Не проник в твою душу – вот что обидно.
Он полез в карман, достал потертый кошелек и долго копался в нем, ожидая, вдруг Ленка что-нибудь скажет, ну, например, что
– На, – сказал Николай Николаевич, протягивая Ленке деньги. – Купи два билета на завтра. Я провожу тебя до Москвы, до самолета.
– А я так хотела на сегодня! – печально вздохнула Ленка. – На сегодня! На сейчас!
– Но это безумие, – сопротивлялся Николай Николаевич. – Посмотри, какие ты взяла вещи. Где твои учебники? А пальто? Там же снег давно, сразу заработаешь ангину!
Он говорил, говорил, она его перебивала: «На сегодня, на сейчас!» – а он убеждал задержаться, хотя сам отлично понимал, что все его доводы полнейшая ерунда, а главное состояло в том, что ему страшно не хотелось, чтобы Ленка уезжала. И поэтому он оборвал свою речь на полуслове, наклонился к ней и признался просительным шепотом:
– Ну не могу я так сразу!.. Ну давай завтра.
Ленка выхватила деньги из рук Николая Николаевича.
– Ты слышала? Я согласен на завтра, – в последний раз попросил он.
Николай Николаевич озадачил Ленку – ее ли это дедушка говорит?
Она подняла глаза и увидела его спокойное, неподвижное лицо. Только тонкий жгутик шрама, идущий от виска к углу жестких, сухих, стариковских губ, предательски побелел, и потерянные глаза, спрятанные под козырьком кепки, выдавали его сильное волнение.
– А у тебя заплатка на рукаве оторвалась, – вдруг заметила Ленка.
– Надо пришить. – Николай Николаевич ощупал заплатку.
Ленка увидела, что шрам на дедушкином лице снова стал еле заметным, и сказала:
– Ты бы купил себе новое пальто.
– У меня на это нет денег, – ответил тот.
– Вот про тебя и говорят, что ты – жадина. – Ленка прикусила язык, но обидное слово уже выскочило, теперь его не поймаешь.
– Жадина? – Николай Николаевич громко рассмеялся. – Смешно. – Он с большим вниманием стал разглядывать свое пальто. – Ты думаешь, что в нем ходить совсем уже неприлично?… А знаешь, я это пальто люблю. В старых вещах есть что-то таинственное… Утром я надеваю пальто и вспоминаю, как мы с твоей бабушкой много лет назад покупали его. Это она его выбирала… А ты говоришь – купи новое!..
Их взгляды опять встретились – нет, не встретились, а столкнулись, потому что каждый из них думал об отъезде.
– Ну ладно, – сказала Ленка, – поеду завтра. – И купила два билета.
Они пошли домой, сопровождаемые неизвестно откуда налетевшим дождем, омывающим сухую предзимнюю землю, – они даже не заметили, как он начался.
Когда они вошли в комнату, то в открытую форточку влетела музыка и крики ребят.
– У Сомовых гуляют. – Николай Николаевич спохватился, что сказал не то, и как бы невзначай закрыл форточку.
Но музыка и крики были так громки, что и затворенная форточка не спасала.
Тогда Николай Николаевич сел к пианино, что он делал чрезвычайно редко, и демонстративно
– Ну что ты так смотришь на меня? – спросил он у Ленки, перехватив ее взгляд. – Меня почему-то потянуло к музыке. И нечего меня гипнотизировать.
Николай Николаевич заиграл громко и задиристо. Потом вдруг оборвал игру и молча, с немым укором посмотрел на Ленку.
– Не смотри на меня так! – не выдержала Ленка и крикнула: – Ну что ты один будешь тут делать?… Бери картины с собой, и поедем вместе!
– Что ты… Опомнись! – Николай Николаевич в волнении стал рассматривать картины, – Это невозможно. Они родились здесь… На этой земле… В этом городе… У этой реки… Здесь им вечно жить… Однажды во время войны я лежал в госпитале, и мне приснился сон, будто я мальчиком стою среди этих картин, а по ним солнечные зайчики бегают. Тогда я и решил: если останусь жив, навсегда вернусь в родной дом… Не сразу удалось, но все-таки добрался. А теперь мне кажется, что я и не уезжал, что я тут всегда… Ну, понимаешь, всегда-всегда… – Он как-то виновато и беззащитно улыбнулся. – Многие сотни лет… Что моя жизнь – продолжение чьей-то другой… Или многих других… Честно тебе говорю. Иногда мне даже кажется, что не мой прапрадед написал все эти картины, а я… Что не мой дед был фельдшером и построил в городе первую больницу, а тоже я… Только одной тебе могу в этом признаться. Другие не поймут, а ты поймешь, как надо… А когда ты сюда приехала, я, старый дурак, размечтался, решил: и ты к родному месту прирастешь и проживешь здесь длинную череду лет среди этих картин. Пусть твои родители носятся по свету, а ты будешь жить в родном доме… Тоже всегда. Не вышло.
Николай Николаевич вдруг подошел к Ленке и решительно сказал:
– Послушай, давай кончим это дело. – Он старался говорить бодрым голосом. – Возвращайся в школу, и баста.
Ленка пулей отлетела от Николая Николаевича, схватила свой несчастный портфель и бросилась к двери. Николай Николаевич загородил ей дорогу.
– Отойди! – Такого остервенения в ее лице Николай Николаевич еще никогда не видел: губы и лицо у нее побелели как мел. – Лучше отойди!.. Кому говорят!.. – И бросила в него портфель – он просвистел мимо его уха и шмякнулся о стену.
Николай Николаевич с большим удивлением посмотрел на Ленку, отошел от двери и сел на диван.
Ленка постояла немного в нерешительности, вся сжалась, виновато опустила голову и робко села рядом с ним.
– А ты не сердись на меня… Ладно? – попросила она. – Не сердись. Просто я какая-то чумовая. Всегда что-нибудь не то делаю. – Ленка заглянула Николаю Николаевичу в глаза. – Ты простил меня? Простил?…
– Ничего я не простил, – сердито ответил Николай Николаевич.
– Нет, простил, простил! Я вижу по глазам, – обрадовалась она. – Я… увлеклась…
– Ничего себе «увлеклась», – ответил Николай Николаевич. – Родному деду чуть голову не снесла.
– А вот и неправда, – сказала Ленка.
Ее лицо вдруг так необыкновенно преобразилось, что Николай Николаевич тоже улыбнулся. Оно стало открытым и радостным, рот растянулся до ушей, щеки округлились.
– Я же мимо бросала!
И вдруг лицо ее снова изменилось, стало каким-то отчаянным.
– Только не перебивай меня. Ладно? А то я сорвусь и не смогу рассказать. А так я тебе все-все расскажу, всю правду, без хитрости.