Чудесный сад
Шрифт:
Однако столичные робинзоны оказались на редкость дружелюбными.
– Нашего полку прибыло! – в один голос грянули бородачи. – Давайте к столу! За хлеб-соль денег не берём!
Сидели долго. Разговаривали. Пели. А после шумного и сытного застолья, как будто мы уже сто лет знакомы, вместе со всеми лихо парились можжевеловыми вениками в походной баньке. Разгорячённые, с гиками влетали в прохладное озеро, в котором вымеркали последние огни заката.
Июльские ночи в этих местах особенны. Ночная темень густа, как кисель. Отойдёшь от костра и ступаешь осторожно, будто идёшь с завязанными глазами. Лес не спит.
Юркнешь в палатку, запакуешься в спальный мешок. А сон долго нейдёт. Слушаешь, как робко, по-бабьи вздыхает волна; назойливо звенит ненасытное комарьё, и озеро что-то всё шепчет, шепчет…
Опьянев от соснового духа, уснули мы с Володькой без задних ног и чуть не проспали утреннюю рыбалку! Я первой вылетела из палатки. В округе ещё стояла тишина, изредка нарушаемая скрипом сосны и дробью дятла. Солнце, только-только оторвавшись от земли, медленно взбиралось на небо по чешуйчатым стволам сосен. Я сладко потянулась, и в этот миг откуда-то сверху прямо мне на голову упала сосновая шишка. «Белка!» – проводила я взглядом рыжий огонёк и поспешила к воде, но вдруг заметила, что соседский катер белеет уже далеко от берега. Москвичи и тут нас обошли!
Наспех умывшись, бегом вернулась в палатку и стала тормошить мужа:
– Вставай, соня, соседи всю рыбу выловят!
Впопыхах собрали снасти, поставили резиновую лодку на воду и схватились за вёсла.
Заметив издали наше тихоходное судёнышко, нежадные москвичи стали зазывать нас к себе на прикормленное место. Только не успели мы заякориться, как небо стало стремительно заволакиваться хмурыми, длинными, тянущимися до самого горизонта облаками. Внезапный ураганный ветер навалился на воду, глубоко вспахав безмятежную озёрную гладь. О рыбалке не могло быть и речи! Уныло посмотрев вслед катеру, промчавшемуся мимо нас, Володька налёг на вёсла, но зря старался: лодку сносило всё дальше и дальше от берега.
Заморосило. Меня стало знобить. Наглухо застегнув куртку, доставшуюся мне от сестры, сунула руки в карманы. В одном из них нащупала небольшую картонку. Удивилась, достав иконку. Лик и имя святой были сильно затёрты, но удалось рассмотреть её одеяния – красную юбку и зелёную кофточку. Повинуясь непонятному душевному порыву, пробормотала:
– Святая угодница Божия, помоги выбраться на берег.
И тут… совсем близко от лодки, буквально на расстоянии вытянутой руки, я заметила неподвижное водное зеркало, в котором отражалось солнышко, извивались длинные тёмно-зелёные жгуты водорослей, колыхались золотистые купавы и резвились игривые плотвички.
– Володя, возьми левее, – указала я.
Но лодка уже и сама повернулась туда носом…
Рывок, ещё рывок… и муж уронил вёсла: что за диковина? Солнце слепит глаза. Воздух пламенеет и струится, искажая обережь [1] . Мокрые бока лодки мгновенно просохли. Мне, ещё недавно дрожавшей от холода, сделалось парко, и я начала сбрасывать с себя поочерёдно куртку, толстовку, рубашку. Володька тоже разделся. Закурил, пытаясь понять происходящее.
1
Обережь – близ берега, берегом, землёй или водой, но более по воде.
Я уже разматывала удочку…
Вот это, скажу я вам, была рыбалка! Одна увесистее другой, краснопёрки так и прыгали в ведро, а мы с мужем благодушествовали под ярчайшим небом и неподвижным золотокаёмчатым облаком, подпирающим, как подушка, бок солнца.
Ведро давно уже было наполнено доверху, садок туго набит всё ещё вздрагивающими жирными рыбицами, но покидать это удивительное место совсем не хотелось. Только мы, честно говоря, здорово проголодались. К тому же у Володьки плечо «загорелось» на солнце.
– Валя, приметь это место, – сдался наконец он.
Легко сказать: приметь. Но как? Обычно рыбаки отмечают заветные места, втыкая длинный шест в дно водоёма. А у нас при себе ничего такого, что можно вогнать в ил. Я всмотрелась в обережь: дерево с обломанной макушкой, которое ближе всех остальных подобралось к воде, – вот и все приметы этого необыкновенного места.
В последний раз мы окинули взглядом чешуящуюся мириадами серебристых блёсток озёрную гладь и направили лодку к берегу.
Несколько взмахов вёслами, и из одной реальности мы попали в другую: холодные, как льдины, тучи обложили солнце; ветер ошалело гонит волны, и они, лохматые и злые, ударяют грудью в мягкие бока лодки, всё ещё хранящей тепло чудесного места.
На этот раз течение понесло нас прямо к лагерю. Несколько раз я бросала взгляды за спину в надежде хоть краешком глаза ещё раз увидеть рыбацкий раёк среди беснующегося озера. Но увы… Если бы не трепыхающаяся под ногами рыба, то не поверила бы сама себе: а было ли это всё?
Встречали нас все. Мужчины помогли втащить лодку на берег, подали мне руку, и когда я со словами «Берите-берите, нам столько не надо» протянула одному из них полное ведро улова, он спросил:
– А где вы были? Мы думал и, что вы к берегу прибились и по лесу чернику собираете. Озеро как на ладони, а вас нет.
Утром мы искали наше счастливое место, настойчиво кружась по усмирившемуся озеру. Вот оно, то самое обломанное дерево, рассматривающее свою обезображенную макушку в озёрном зеркале; вот песчаный мысок, вдающийся в заросший травой берег. Но озеро как будто глядело на нас холодными тёмными глазами.
На следующий день мы, обменявшись телефонами с дружелюбными москвичами, уехали домой.
Всё вокруг ещё цвело, зеленело и дышало зноем. Казалось, лету не будет конца. Однако сердце дрогнуло и загрустило над вспыхнувшей золотыми горошинами пижмой, и какое-то беспричинное беспокойство вселилось в душу. «Виною скорая осень», – решила я.
Но вскоре узнала: моя старшая сестра Тамара серьёзно больна. При диагнозе, который поставили ей врачи, даже у сильных духом людей опускаются руки. И я тут же засобиралась в Санкт-Петербург.