Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь...
Шрифт:
Вы недурно устроились, профессор! Но я тут же одергиваю себя, потому что не могу себе представить, кто еще больше, чем Наркевич, заслуживает чести иметь квартиру в таком красивом доме.
Парадный вход закрыт. Нажав на кнопку звонка третьей квартиры, жду. В динамике или микрофоне что–то заскрипело, потом голос Спулги Наркевич спрашивает:
– Вы к кому?
– Я хотел бы повидать профессора. Мы с вами уже говорили по телефону…
– Вы от Эдуарда Агафоновича Лобита?
Ну и дела, снова приходится врать! А если незаурядный снабженец за это время все же звонил из Москвы, то я окажусь в весьма глупом положении. Какого черта я приплел
– Да.
Щелкает электромагнитный замок, теперь я могу войти.
– Поднимитесь, пожалуйста, на второй этаж.
– Спасибо.
Лестница устлана ковровой дорожкой с арабским орнаментом. Это придает уют и заглушает шаги.
Прихожая в квартире шестиугольная, стены и потолок отделаны ясеневыми панелями и, судя по количеству дверей, отсюда можно пройти во все четыре комнаты, но я, наверно, ошибаюсь, ведь из прихожей в спальню вход обычно не делают.
Хозяйка очень вежливо (и в то же время сдержанно) встречает меня в дверях и протягивает плечики для верхней одежды, затем мое пальто тут же исчезает в стенном шкафу. Так, должно быть, принято в самых изысканных домах самого изысканного общества.
– Надеюсь, профессора в столь поздний час вы долго не задержите, – с чарующей улыбкой говорит Спулга Раймондовна. – Хотя бы ради меня постарайтесь этого не делать.
Я умею производить на женщин хорошее впечатление. Теперь по всем правилам ритуала я должен бы задержать ее руку в своей, затем поцеловать и произнести что–нибудь галантное. Но это было бы чересчур большим нахальством, и я сдерживаю себя. Хотя… Кажется, в этом доме только откровенным нахальством я и смогу чего–нибудь добиться. Нахальство ошеломит их, и они не сумеют сразу сориентироваться, как вести себя, и напротив – в реверансах запутаюсь я.
– Все зависит от профессора, уважаемая… я постараюсь.
Лишь слегка дрогнувшая нижняя губа выдает Спулгу: мое негалантное поведение задело ее.
– Он заказал чай. Может, вам кофе?
– Спасибо, вечером я тоже предпочитаю чай.
– Сюда, пожалуйста, – постучав, она открывает дверь. – Виктор, к тебе…
Профессор встает из–за письменного стола, идет мне навстречу и протягивает руку. Очень простой, готовый внимательно выслушать. Что это – поза?
Конечно, я представлял его себе совсем другим. Он невысок, пожалуй, даже низкого роста, подвижный, жилистый, какими бывают боксеры легчайшего веса. В стеганой домашней куртке с атласными отворотами он словно становится меньше. Лицо тоже худое и бледное, только широкие сросшиеся брови как бы прочертили на нем черную полоску.
Я думал, что увижу кабинет Наркевича более роскошным. Хотя бы одну настоящую картину кисти старых латышских мастеров – а здесь всего лишь две гравюры под старину в рамках красного дерева, обе на медицинскую тему: крестьянин с ковшиком и другими принадлежностями для кровопускания и бородач среди колб, пестиков и котелков – то ли аптекарь, то ли алхимик. В комнате, конечно, стоят удобные старинные кресла, в углу шкаф с матовыми стеклами и книжная полка, набитая томами в переплетах и журналами в ярких обложках на разных языках – должно быть, исключительно специальными, медицинскими. Книги, рукописи с истрепанными страницами разбросаны тут и там как попало, не верится, что в этом хаосе можно найти необходимое. Только словари стоят в строю – спинка к спинке. Вот что, профессор, вам скоро понадобится еще один словарь, и его вы сможете
Откуда у меня вдруг эта злость? Мне кажется, что профессорский беспорядок на полке – особый, нарочитый стиль, фон, на котором этот невысокий мужчина выглядит значительнее, величественнее. Ну и что?
– Чем могу вам помочь? – спрашивает профессор. У него теплый обезоруживающий взгляд.
– Я обманул вашу жену – я не от Эдуарда Агафоновича. Я из уголовного розыска.
Я готов предъявить ему служебное удостоверение, документ о задержании показывать пока рано: козыри надо припасти напоследок.
– Так… – Профессор Наркевич встает и пересекает комнату. – Так, – повторяет он и вдруг, зашатавшись, останавливается. Но через несколько секунд овладевает собой. – Я так и знал, что этим кончится… Я виноват! Что я теперь должен делать? Следовать за вами?
Это моя первая ошибка. Более подходящего момента, чтобы сказать: «Одевайтесь, идемте!», не будет. Почему я мешкал? Меня ошеломило то, что он сдается без борьбы? Так же, как ошеломляюще на боксера действует брошенное секундантом на ринг полотенце, хотя предыдущие раунды прошли с переменным успехом. Или дело во внезапно возникшей у меня жажде услышать исповедь Наркевича (ничего подобного я никогда больше не услышу). Она была бы неоценимой для успешного завершения дела. По дороге он может опомниться – из подавленного, мучимого угрызениями совести человека, душу которого облегчила бы исповедь, превратиться в злобного, затравленного зверя, для которого все средства хороши, потому что терять ему уже нечего. И я не пожелаю – ни себе, ни Ивару, ни Шефу – тех тяжелых ран, которые он способен нанести в таком случае.
– Вам здесь удобнее?
– Лично мне все равно, где говорить! – отрезал он.
В дверях появляется Спулга Раймондовна. Она ставит поднос с чаем на столик передо мной.
– Пожалуйста, обслуживайте себя сами…
«Milford aromatic teatime, Black curraut» – читаю на одной из коробочек. Предприятия Австралии. «Lipton of London Darjeeling Himalaga», – читаю на другой. «Этот чай вырос на склонах высоких Гималаев и в мире самый…» и т. д. Моя мать хотела, чтобы я изучал языки. Говорят, у меня были способности.
– Профессор, расскажите все по порядку…
– Разве вы еще не знаете?
– Каждый смотрит на события по–своему. Кроме того, один воспринимает больше, другой меньше.
– В тот вечер шел дождь… Такой противный нудный дождь, и мне совсем не хотелось ехать, но Спулга, извините, моя жена, настояла, чтобы я отвез на дачу уголковую сталь: мол, без нее печник на следующий день не сможет продолжить работу. С мастерами нынче шутить нельзя, теперь у нас их меньше, чем докторов наук… И никто не может объяснить, почему, ведь они зарабатывают гораздо больше.
…Лил и лил хмурый осенний дождь, такой начинается с мельчайших, как туман, капель и продолжается целую неделю – как зубная боль, не позволяющая ни работать, ни спать, но утром ветер сменился, порывами стучал в окна и уже можно было с уверенностью предсказать: либо к вечеру начнется настоящий ливень, либо совсем прояснится.
Около пяти позвонила Спулга и спросила, достал ли Эдуард Агафонович уголковую сталь.
– Конечно, – смеясь, ответил профессор. – Хотя Агафонович из принципа меньше двух вагонов ничего не достает. Эти железки лежат передо мной на письменном столе.