Чудо о розе
Шрифт:
— Иди сюда, встань впереди.
Я присел на корточки прямо перед ними. Вильруа вошел в него с первого раза, как всегда.
— Ну давай быстренько.
Здесь я предлагаю вам дать волю своему воображению и представить, как происходили эти детские игры.
Вильруа не мог поцеловать мальчика, он метал мне в лицо взгляды, которые, концентрируясь, превращались в один долгий поцелуй. Наконец, коротко вскрикнув от наслаждения, он затих, но я кончил еще чуть раньше, чем он. Мы все трое одновременно поднялись, не испытывая никакого смущения, причем мальчишка еще меньше, чем остальные. Вильруа подтолкнул его ко мне:
— Поцелуйтесь.
Я поцеловал его. Вильруа добавил:
— Теперь это твой мужчина.
И повернулся ко мне:
— Будешь о нем заботиться, это твой любовник.
И после этой краткой процедуры, вновь обретая свой властный тон старшего, он сказал ему:
— А теперь вали
Когда тот ушел, Вильруа дружески притянул меня за шею и сказал:
— Ну что, малыш, все в порядке?
И мы присоединились к остальным, которые как раз поднимались по лестнице, направляясь в дортуар.
Я чувствовал себя сильнее. Я ускользал от Вильруа, но поскольку Дивер притягивал меня, он мог бы сорвать испытание на мужественность, любя меня, и он подтрунивал над любовью, что я питал к нему. А Вильруа в свою очередь находил удовольствие в том, чтобы возбуждать собственную ревность. Неожиданно резким толчком он впихнул нас, Дивера и меня, в пустую столовую и закрыл за нами дверь. Десять секунд мы оставались стоять, запертые во тьме. Придя в себя, Дивер заорал:
— Идиот!
Я чувствовал его смущение даже в темноте, несмотря на темноту. Приблизившись к нему, я попытался его поцеловать, но он со смехом отстранил меня. Я, засмеявшись тоже, сказал ему: «Что, поджилки трясутся?» Он, не переставая смеяться в темноте, ответил: «Вот именно, трясутся». Невыносимый стыд залил мои щеки, ведь я, кажется, понял, что до сих пор он заигрывал со мной, только чтобы поиздеваться и выставить в смешном свете. Он просто насмехался, когда заявлял: «Милый, как бы я хотел всадить в тебя пистон», на самом деле он и не думал об этом, он говорил так, как, в его представлении, должен был бы говорить любой кот. И я осознал всю свою некрасивость, бритый череп, жалкую растительность на щеках, а я-то думал, что большинство котов продолжают искать во мне женщину. Однако я ничем не выказал своего смятения и первым бросился к двери, стал громко колотить в нее, умоляя Вильруа открыть и выпустить нас. Он открыл, насмехаясь над нами. Не знаю, какую цель преследовал он, запирая нас. Может быть, хотел унизить, потому что как-то вечером — а ведь я, его любовник, которого он обожал, которого осыпал милостями, не мог сомневаться в его дружбе — как-то вечером после ужина он велел мне идти к раковине вытирать посуду. Удивленный, я поднялся, а он при всех бросил мне прямо в лицо отвратительную сальную тряпку, потом грубо рассмеялся собственной шутке, и его смех оскорбил меня до глубины души.
Я простодушно предавал своего кота. Дети вообще делают все на свете наивно и простодушно, и я спрашивал себя, а что если несмотря на предательства, о которых я догадывался, Булькен все-таки любил меня. Может быть, он любил меня из-за этого еще больше, а может, он полюбил бы меня, если бы я смог им овладеть. Мне нужно было решиться на это.
Возвратившись из мастерской, где мы плели камуфляжные сети, я стал искать его взглядом. Его нигде не было. Я испугался, а вдруг он втихаря отправился на шестое отделение, чтобы попытаться разузнать что-нибудь о Роки. Обернувшись к Раснеру, который маршировал рядом, я спросил, не видел ли он Пьеро. Вместо него ответил Лу-C-Утра-Пораньше, физиономия его оставалась, как всегда, бесстрастной, и голосу своему он тоже попытался придать безразличие, он делал вид, будто не догадывался о моей любви к Булькену:
— А вертухаи разрешили ему слинять, он хочет встретиться со своими. Он уже поднялся раньше.
Я постарался никак не выдать своего смятения. Я продолжал маршировать в колонне как ни в чем не бывало. Раснер поправил его: «Да это так, слухи». Голос Лу сзади меня опять произнес:
— Бочако все старается к нему пристроиться.
Как только мы оказались под лестницей, словно по заказу зажегся свет, и в пять часов вечера Централ вдруг магическим образом приобрел вид какой-нибудь хлебопекарни, которая бесшумно трудится, одна во всем спящем городе. Я растолкал тех, кто поднимался впереди и, перескакивая через две ступеньки, взлетел на три этажа, он стоял наверху, прямой и неподвижный, как всегда, обе руки плоско лежали на животе, на поясе брюк. Увидев, как я поднимаюсь с такой скоростью, он улыбнулся, но, поскольку стоял он на четыре ступеньки выше, в его улыбке мне почудилась насмешка.
— Шлюха, сволочь, — прокричал я приглушенно, задыхаясь от быстрого бега. Я изнемогал от тяжелого физического усилия и уже не мог сдерживаться.
— Да что с тобой, Жанно?
Я верил в его непосредственность и ожидал быстрой реакции. Вероятнее всего, удара кулаком. Я думал, что какое-нибудь резкое движение подтвердит, насколько его поведение может быть естественным. Изнемогая, я прохрипел:
— А твоего кота я раком
И вдруг я осознал, что не имею на него никаких прав. Я не обладал достаточным авторитетом, чтобы заставить признать себя и требовать от него, чтобы он принадлежал мне по велению одного моего взгляда или повинуясь взмаху руки. С другой стороны, я прекрасно знал, что понятие «дружба» не значит в Централе ровным счетом ничего, если не подразумевает любовь. Если что-то и обязывало бы его хранить мне верность, так это только одно: физическое обладание, а я не обладал им даже во сне. Он повторил:
— Жанно, да что это с тобой?
Заключенные, что шли за мною, уже поднимались по лестнице. Мы слышали шум их шагов.
— Уходи, Жанно, я прошу тебя. Если нас опять увидят вместе, обо мне станут трепаться.
Но я все-таки приблизился к нему, стиснув зубы, и крепко схватил обеими руками за талию. Я сжимал его изо всех сил. Я был удивлен: он даже не делал попытки высвободиться. Подняв на меня умоляющие глаза, он только повторял:
— Жанно, ну отпусти меня.
Я отпустил, и он скрылся в своей камере. И как раз вовремя: наши молчаливые сотоварищи были уже здесь. Я смешался с ними, но не мог отделаться от чувства, что, только обладая Булькеном, я смог бы стать его другом со всеми правами, какие только дает дружба. Именно о дружбе мечтаю я ночи напролет, и с каждым разом это все более глубокая, более тесная и искренняя дружба. Мне необходимо обладание Булькеном. Впрочем, «обладание» — точное ли это слово? Мы предавались любви, и тела наши переплетались… Я осознаю, что ночей так мало, я представлял в воображении такие прекрасные сцены любви, и тем сильнее была моя грусть при пробуждении, когда я понимал, что он мертв, что тело его гниет на кладбище Централа рядом с телом Бочако.
По мере того, как я пишу о Булькене, я убираю, словно счищая с него, всю привлекательность, которую прежде находил в нем. Я дал на бумаге жизнь существу исключительному, которое наделил всеми достоинствами своего друга. Я освобождал этого самого Булькена от плоти, и тем самым, как мне казалось, и от пошлости. Я спрашиваю себя, действительно ли он хоть когда-нибудь обладал всеми этими качествами, которые я с бьющимся сердцем отыскивал у него. Роль Булькена, быть может, в том и состояла, чтобы возбуждать к себе любовь, и опьянение, что она во мне вызывала, позволило мне лучше обнажить — с помощью языка — качества идеального существа, зафиксированные отныне на бумаге. Меня можно спросить, а что если на самом деле я не любил Булькена, раз не просто находил у него эти качества, а и у него тоже. Ответа у меня нет.
Я любил его все меньше и меньше, я не стал бы ему больше писать всех этих писем, из которых мечтал сделать самые прекрасные письма на свете. Он больше не вдохновлял меня. Я извлек из него все, что только можно извлечь — то ли потому, что средства мои истощились, то ли потому, что сам он был опустошен. Благодаря различным языковым приемам он поможет мне точно описать это существо, вдохнуть в него жизнь и придать силу. Но какова же в самом деле его роль?
Словами любви я вписал в эту книгу его поступки, его жесты, все отличительные признаки и свойства его личности, которая восходит на небосвод, сияя острыми углами, как звездами. Но коль скоро мне больше нет необходимости для своего произведения искусства искать в себе — или просто находить, не ища специально — выражения, которые идеализировали бы его, когда я думаю о живом Булькене, мне достаточно просто видеть, как он действует без помощи магических слов. Я его больше никак не именую. Я уже сказал о нем все, что только было мне сказать. Творение пылает, а модель, давшая ему жизнь, мертва. И когда я радовался оттого, что дал самые красивые имена другим мальчишкам, запертым живьем в переплетах моих книг, может быть, у меня тлела подспудная мысль, что Булькена надо бы удержать вне моей литературы, приберечь как реального человека, которого я любил бы всем своим существом. И сейчас у меня осталась лишь бесконечная жалость к этому убогому воробышку, который не может больше летать, потому что я ощипал у него все перышки.
Если он и не был пламенным архангелом, архангелом Аркамоном, чьи деяния протекали на небесах, то есть в самых высоких сферах моего существа, — впрочем, из-за этой фразы вовсе не следует думать, будто Аркамона никогда не существовало вовсе. Я знал этого убийцу. Он ходил по земле рядом со мной, но путь его тянулся так далеко, что я, единственный, смог присутствовать при его продолжении и его окончании. Выражение «в самых высоких сферах моего существа…» означает, помимо всего прочего, что мне нужно было напрячь все свое внимание, чтобы воспринимать то, что происходит очень высоко или очень далеко от меня, ведь я с трудом различал контуры, диаграммы, в которые вписывались вибрации, порожденные человеческими жестами, деяниями, творимыми на земле Аркамоном.