Чудо, тайна и авторитет

Звонцова Екатерина

Впрочем, как он себя ни уговаривал, не легчало. Раз за разом пробирала дрожь, и вовсе не от холода, даже не от недосыпа. Он чувствовал себя то лошадью, которую вот-вот хлестнут плетью, то волком, который по спонтанному противоестественному порыву покинул лес, выбрался к людям и решил, что жить дальше будет среди них. В некотором смысле так и было; может, поэтому и не отпускал страх: вдруг обступят злым кольцом, вдруг станут смеяться, кидать камнями и велят: «Убирайся-ка ты обратно в свою чащу, там тебе место»? D. вздохнул и крепко стиснул зубы, осознав, что впился ими в язык, вот-вот прокусит до крови. Хватит этого. Не нужно. Все — или почти — уже позади.

Попрощавшись с К., он успел немногое, точнее, на немногое хватило сил. Уничтожить следы уборки, проверить Лизу, еще раз заглянуть к матери и убедиться, что она спит, спокойная и даже, кажется, счастливая. Андрей, конечно, понимал:

нынешнее его решение мать шокирует, она не поймет, пока не откроется правда, и может испугаться. Надеясь смягчить и ее тревогу, и возможные последствия, Андрей оставил записку, теплую, но короткую: что Совиный дом сейчас гнетет его; что он поживет у друзей, а потом, вероятно, займется поступлением в университет и что-то себе снимет. Благо, средства были. Их хватило бы на долгое житье в простенькой мансарде, и на нумера, и даже на среднюю квартиру. Тем более что без заработка он не останется. Даже если просто уступить просьбам всех мечтающих о портрете кисти Андрея D., денежный запас от заказов скопится приличный. Да и вряд ли за это внезапное желание пожить на воле мать сразу отречется, не попытается понять, не поддержит. Куда страшнее другое: что будет, когда правда на нее обрушится? До этого недалеко. Все начнется — или закончится? — уже сегодня.

И все же последняя мысль заставляла улыбаться, даже сквозь завесу тревоги. Расплаты хотелось — тем сильнее, чем больше думалось о чудовищных картинках. Иногда приходилось тереть глаза, чтобы прогнать из рассудка образы; мучительно тянуло отмыться физически, поскрести себя жесткой мочалкой до багровых полос на коже, облиться самой горячей из возможных вод, а потом сразу — ледяной. Но тратить на это время Андрей не стал. Позже. Лучше будет отмываться долго, основательно, да хотя бы в одной из ближайших бань, от всего и сразу, если…

Если на Хитровку его не возьмут. Если вообще то, что он себе решил, навыдумывал, — впустую. Это вероятно.

Дом № 19 — нежно-кремовый, эклектичный, с украшенным лавровыми барельефами фасадом — оказался ближе, чем Андрей надеялся. Но ошибки быть не могло: вот южный корпус гостиницы «Россия»; вот округлое крыльцо, напоминающее беседку; вот гречанки, скульптуры которых, точно гвардия нежных амазонок, охраняют узенькие окна верхних этажей. Андрей остановился и запрокинул голову, пытаясь отсчитать нужное. Не вышло: с логическими и математическими задачами у него всегда было плоховато.

Зато с другим хорошо — и это говорили не раз. Он вспомнил вдруг, как одержим был в раннем детстве победами, любыми; как во всем на свете старался преуспеть и не хотел понимать, что это невозможно. С математикой и письмом на русском он воевал насмерть, но все равно не всегда справлялся, даже когда появился Аркадий с феноменальным его умением объяснять. Lize вот была умницей только в письме, и совершенно не волновало ее, что все остальное дается из рук вон плохо. Зато вот — сочиняла книгу. О ней, правда, мать предательски отозвалась как о слишком вольнодумной, причем совсем не в том смысле, который тогда поощрялся в обществе, одержимом бесчисленными тенями волоокой Веры Павловны. «Твоя героиня, Lize, — паразитка какая-то: вот ты пишешь ее как свободную, но вся свобода ее — только за счет очарованных мужчин. Она простая хищница, что она может сама? А как же женский вопрос, а гордость?» Андрей встряхнул головой. С чего он об этом вспомнил сейчас? Наверное, потому, что правда о сестре до сих пор колется и жжется, но в то же время понятна в глубинной сути. Лиза жизнестойка, но, увы, совсем не жизнелюбива, а всякое слово для нее острее ножа. Не поэтому ли пытается выживать, просто отбирая любовь у других и атакуя неизменно первой?

Андрей вообразил ее лицо еще раз, но тут же оно сменилось другим — и дрогнули колени. Снова замелькали перед внутренним взором картинки, глаза пришлось прикрыть руками и в нелепой этой позе ненадолго застыть. Как хорошо… хорошо все-таки, что, уходя, он не увидел дядю: тот, по словам Петуховского, спал и будить велел в девять. Еще одно удивительное существо: всегда спал мало и просыпался совершенно бодрым. Тоже что-то у других отбирал — жизнь у жертв, словно паук? Когда касался лапами плеч и бедер, когда прижимал к себе, шепча что-то в ухо, когда оставлял влажные поцелуи на шее и жидкий саднящий жар внутри, и такое накатывало безволие, что не вырвешься…

Андрей опять стиснул зубы, но поборол желание впиться ногтями в собственное лицо, отрезвить себя болью. Правда ведь, все хорошо. Он даже успел собрать нужные вещи; можно будет просто послать за ними человека, когда… если… в любом случае, что бы ни произошло. Совиный дом — более не его дом, только жилище матери. Всё, кроме

нее и некоторых слуг, там черное, грязное, гнилое. Как только все успокоится, он попробует зарисовать это место в подлинном облике: сделает обветшалым, выбьет окна, заточит стены в угрюмую осаду увядающих роз, чайных и кровавых. Совы — множество, больше, чем есть в действительности, — глянут на мир провалами выколотых глаз, и каменных будет не отличить от живых в подступающей ноябрьской изморози. Возможно, будет и силуэт ворот, и уходящая к ним фигура, и одинокий свет в верхнем окне… Андрей слабо улыбнулся. Ему нравилось, что вернулась тяга фантазировать. В декабре он почти не рисовал и даже не помышлял об эскизах — слишком давили сны и страхи, да и слишком много он читал учебного в надежде… во множестве надежд. Теперь же краски исподволь начинали снова манить. Сильнее манило одно желание — сжечь змеиный триптих. Стало вдруг понятно: он не хочет более выплескивать мрак столь тщеславным способом. Место ему — в золе и прахе, не в светлых комнатах и глазах смотрящих. Для выставок можно нарисовать много других вещей, лиц, рук… Руки. Вспомнились те, которыми ему нравилось любоваться в детстве, — бледные, большие, с длинными пальцами, ловкими и беспокойными. Живой мрамор, в который хотелось крепко вцепиться и не выпускать. Прохладный и нежный, когда голова, например, пылала температурой. Теплый и ободряющий, когда кусался мороз или просто было грустно.

Он об одном старался не размышлять: ну а от себя, от себя-то куда бежать, если нет? Конечно, был путь, который манил, по-своему будоражил: поступать не в Москву, а скажем, в Вену, в тот самый университет, где душевными болезнями занимался еще знаменитый ван Свитен, начавший изучать афазию [26] и те надломы, которые почти неизбежно приобретает человеческая душа в горниле войны. Андрею нравилась заграница, хотя бывал он только в Париже, Флоренции и Лондоне; все там казалось каким-то другим, менее диким, более теплым и ласковым. Что ж, немецкий язык он знает хорошо. И всегда сможет посмотреть в эту сторону, если уже вся Москва оттолкнет его и выбросит.

26

Неврологическое расстройство речи.

«Убирайся-ка ты обратно в свою чащу, там тебе место».

Андрей и сам понимал, как неправильно для его шатких душевных весов то, что весь город для него сузился до одного человека. Но разве не рядом с ним он всегда, что бы ни случалось, находил свет и защиту в детстве? Не его, повзрослев, раз за разом искал в толпе и умолял одновременно: «Подойди» и «Никогда не смей приближаться»? Последнее он наконец изжил, желание осталось одно — подойти самому. Вчера даже снилось страшное: что не успел. Вышел все в тот же сад Совиного дома, увидел те же замерзшие розы и фигуру у ворот. Аркадий стоял, но на самом деле ноги его не держали — просто тело, мертвое, пригвождали к кованым прутьям колючие побеги. Вокруг все забрызгала кровь, залила траву и мраморное лицо, но розы были белыми, нежно-белыми, распускались на глазах, напитанные болью. Они смеялись и шептали, шептали десятками детских голосов, дразнясь: «Опоздал, опоздал, опоздал!» Аркадий шевельнулся, открыл глаза и превратился в дядю. Потянул руки навстречу, широко улыбаясь — какие же красные от крови были губы, шептавшие: «Ну поцелуй меня хоть раз». Здесь удалось проснуться. За долгую жизнь с кошмарами Андрей с трудом, но освоил это полумистическое искусство — пробуждаться, как только приходят чудовища. Сражаться все равно не выходило.

Впрочем, то был сон. D. понимал: наяву им с Аркадием в любом случае необходимо поговорить. Необходимо, раз оба знают правду; необходимо, раз оба сыграли и сыграют роль в ее раскрытии; необходимо, раз они не должны, вовсе не должны были расставаться в день, когда замерз розарий Совиного дома. Но если говорить откажутся, он сумеет это принять и даже поймет. Сколько бы Иван К. ни жалел его, сколько бы ни строил разговоры соответствующим образом… одну сторону произошедшего он неумолимо упускал или замалчивал, за что Андрей был, пожалуй, благодарен. Благодарен, но сам-то понимал все куда лучше. Покорялся снам вроде последнего, не спорил с голоском в голове, прямо сейчас снова шепнувшим: «Твоя душа ведь говорила: это не он. Твое тело говорило. И даже твой ум. А ты не верил им, не верил себе, а значит, не верил ему, все эти годы предпочитая правду чудовища. Почему, чтобы очнуться, тебе понадобился сыщик? Чего вообще стоила вся твоя пустая детская любовь, чего стоят ее останки? Кому они нужны?»