Чудом рожденный
Шрифт:
— Они хотели нас обездолить, лишить всей этой красоты, — сказал один из стариков, показывая на горы и сад за окном, — но у них ничего не вышло. Прищемили мы хвост интервентам!..
«Мы…» Я посмотрел на молодых людей в пиджаках и галстуках, сидящих за столом. Помнят ли они своих отцов, которые могли бы быть среди нас? Но их нет. Кто-то умер в трудах, кто-то в битве с фашистским драконом, кому-то помогли переселиться в мир иной годы произвола… Помнят ли дети своих отцов?
Надо, чтобы память о тех, кто первыми создавали новую жизнь, никогда не померкла. Тогда-то я и задумал рассказать то, что знаю об одном из первых туркмен-большевиков,
Кайгысыз — веселое имя, оно означает: беспечный, беспечальный. Давайте, если это удастся, восстановим богатую судьбу дорогого человека и как бы сверим ее с этим именем…
Грустный Кайгысыз
Чабанам мила степь. Жителям предгорий — горы. Копет-Даг с его долинами, ущельями и холмами — как узорчатая кайма вдоль бескрайних ковров моей степной и пустынной родины. И тем, кто родился и вырос в предгорьях Копет-Дага, бесконечно дороги и его склоны, густо заросшие вечнозеленой арчой, и долины с ледяными родниками, с дикими курочками, затаившимися в травах, и холмы, подобно верблюжьим горбам, и даже голые скалы.
В последние годы прошлого века в одной из долин Копет-Дага чернели кибитки большого аула. За глинобитными дувалами по берегам арыков кустились ивы. Горные воды пробили в овраге, разрезавшем аул, широкое русло. В дождливые месяцы узкий ручеек вдруг вздувался могучим потоком. Два берега — два аула. Не всякому смельчаку придет в голову переплыть бурлящую мутную реку. А к концу лета по мелкой гальке, не покрывая валунов, снова текла тоненькая струйка. И только торчащие в сухом русле вздыбленные обломки скал напоминали о буйных днях половодья.
На краю аула виднелась невысокая запруда. Над ней, в тени старой вербы, скучала одинокая мельница.
Может быть, в этой долине когда-то было вдоволь воды? Ведь и сейчас ее полям не видно ни конца ни края. Может, когда-то пролегал тут дальний караванный путь? Следы древних развалин подсказывают, что на месте аула был в старину большой город. Восточнее самых крайних кибиток в конце прошлого века еще возвышался мавзолей Мене-баба. Многое видели безмолвные стены мавзолея.
Но дети аула Мене никогда не задумывались и ничего не знали о давних временах. И когда солнце переваливало на закат и становилось чуть прохладнее, они сбегались на широкую площадку посреди аула и, как всюду в мире, играли. Так бывало и в дни моего детства, так было и в детстве Кайгысыза Атабаева в тот давний день, который сейчас призрачно встает в моем воображении.
…Мальчишки играли в мяч. Быстрее всех мчался по полю высокий смуглый парнишка. Убегая, он ловко отрывался от догонявшего; преследуя, легко настигал противника. Ему кричали:
— Беги, Кайгысыз!
— Кайгысыз, догоняй!
— Лови, Кайгысыз!
Почему его прозвали Кайгысызом? Беспечальным? Похоже было, что забот и печалей ему хватало. В минуту передышки у него — сумрачное лицо, опущенные веки… Но вот снова сорвался, побежал за мячом — и будто ничего кроме игры не существует! Все мысли об игре, вся жизнь — в игре. Изо всех мальчишеских сил он боролся за выигрыш, на бегу переворачивался, пригибался к «земле или высоко подпрыгивал, метко кидая мяч.
Так метко и сильно, что вдруг сбил с ног ударом бегущего мальчишку. Тот упал и схватился за бок. Пронзительный визг разнесся по аулу. Может, и в самом деле беда? Крепко смотанный из тряпок, прошитый суровыми нитками
Игра прекратилась. Мальчишки обступили валявшегося на земле толстогубого парня. Он уже не визжал, а только всхлипывал, размазывая по румяным щекам слезы, и нудно ругал Кайгысыза:
— Я знаю, я все понимаю… Ты нарочно так стукнул… Чтобы я упал, стукнул. Подлый, нищий ты… От зависти дерешься, сирота несчастный…
Кайгысыз насупился.
— Очень ты мне нужен.
Он не хотел оправдываться.
Между мальчишками завязался спор.
— Нет, он ударил не нарочно! — с жаром кричал самый маленький.
— Правда! На то игра. Иногда так ударишь!.. А зачем плакать? Говорят, кто плачет во время игры, у того голова облезет…
— Думай, что говоришь! От такого удара может навсегда остаться след.
— Так пусть и он швырнет в Кайгысыза!
— Побоится!..
При этих словах толстогубый вдруг вскочил на ноги и изо всей силы ударил кулаком Кайгысыза. Тот не успел ответить: товарищи схватили и оттащили его. Побагровев от обиды, он вырвался из рук и кричал:
— Я расквашу его толстую морду!
Толстогубого уже подхватили под руки и поспешно уводили домой, а Кайгысыз все грозил ему кулаком.
— Все равно не уйдешь от меня. Бесишься с жиру, трус! Я могу лечь и сразу же заснуть с пустым брюхом, но не усну, пока не дам сдачи! Ты еще попадешься..
Кайгысыз вдруг и сам всхлипнул, быстро зашагал к запруде.
Там, где паслись овцы, козы, коровы, он любил отдохнуть на одиноком пне разбитой грозой и спиленной вербы. Он и сейчас нашел этот пень, уперся локтями в колени, запустил пальцы в волосы и уставился в землю… Черные, давно нестриженные пряди. Сквозь дыры латаной рубахи просвечивает смуглое тело. Загрубевшие пятки в глубоких трещинах. Когда он поднял голову и поглядел на неподвижное мельничное колесо, глаза его были серьезны, взгляд сумрачный, печальный. Что его мучило? Обида? Голод? Одиночество?
Жизнь десятилетнего паренька была незавидной. Вот уже три года он пас коров. В серый дремотный час еще до зари по всему аулу разносился звонкий голос.
— Хэ-ав!.. Выгоняйте скотину!
Если весна выпадала дождливая, и травы поднимались выше колен, покрывая долину пестрым нарядом, сытые гладкие коровы двигались очень лениво. В такой месяц и жизнь пастуха была полегче. Но когда небо скупилось, затвердевшая земля делалась похожей на сыромятный чарык, и голодные коровы становились такими тощими, что на торчащие кости можно было повесить торбу, и они метались в поисках травинки, — над судьбой пастуха, как говорится, выли собаки. Под вечер собрать коров было почти невозможно, и Кайгысызу часто приходилось выслушивать брань и проклятья, а то и получать оплеухи за то, что какая-нибудь корова сдуру забралась на посев.
И сейчас, сидя на пеньке, мальчишка то представлял себе, что пасет коров, и ругал их привычными словами: «Чтоб отсохли твои рога, чтоб на хвост твой села болячка!», то возвращался мыслями к своему обидчику и злорадно мечтал о мести. Это не позор, если беден и приходится пасти овец и коров. Работа кормит. Но вот унижаться перед мальчишкой? Разве кулак толстогубого тверже моего кулака? Если не отомщу сегодня, завтра он накинет на меня верблюжье седло и поедет верхом.
Нет! Пусть убьет меня старший брат, но больше не стану пасти коров со двора толстогубого! А если силком заставит, то отрежу им хвосты. И коровий зад станет похож на рот толстогубого.