Чудом рожденный
Шрифт:
— Хочешь предложить принять во-внутрь? — спрашивал он. — Так и скажи прямо!..
— Ничего похожего.
— Так чего же мешаешь работать?
— Хочу расширить твой кругозор… Смотри!
Тюракулов обнял Атабаева за плечи и отдернул штору окна.
Там, за окном, начинался поздний декабрьский рассвет, шел снег редкими крупными хлопьями. Земля— белым-бела. На откосы вдоль полотна дороги будто набросили толстую и легкую кошму. Темно-зеленые ветки высоких елей клонились книзу под тяжестью снега, на крыше промелькнувшей избушки путевого обходчика снег лежал пористый, как губка, видно, еще утром была оттепель. А на голых черных ветках кустарников прочертились белые каемочки, в точности
— Тебе нравится русская природа? — спросил он Тюракулова.
— Потому и показываю, что нравится.
— Удивительная щедрость, богатство… По-моему, вся русская натура, размах, душевная широта русского человека и его беззаветность и беспощадность — всё от русской природы.
— А твоя молчаливость, спокойствие — от жаркого солнца пустыни?
— А твоя сообразительность — от быстрого течения Сыр-Дарьи?
— А то как же!
Они не изменяли недавно возникшей привычке даже на заседаниях подтрунивать, дружески задираться. Это была мужская дружба, когда насмешливость скрывает самые нежные чувства.
Рязанская земля искрилась морозом. Атабаев вышел на перрон — глаз не мог отвести от этой ломящей глаза белизны, заиндевелых окон, от клубов пара из каждой двери. Вспомнился Василий Васильевич — ведь это его родные места…
Сергей Прокофьевич Тимошков, недавний командующий Закаспийским фронтом — он тоже ехал делегатом на съезд — сзади схватил Атабаева за голый его кулак, А в кулаке у Атабаева горсть слегка поджаренной ковурги-пшеницы. Атабаев то и дело тащил из кармана горсточку ковурги.
— Ты что грызешь? Рязанские семечки? — спросил Тимошков.
— Для нас с тобой, Сергей Прокофьевич, это не новость. Вспомни-ка Закаспийский фронт.
Точно солдата, Тимошков оглядел с ног до головы Атабаеза — хорошо ли снаряжен для русской зимы председатель Совнаркома Туркестанской республики. Велел надеть варежки.
— Не больно-то хорохорься!
— Стою, гляжу — дымит земля от мороза… — раздумчиво заметил Атабаев.
— Гляди, гляди! — Тимошков был настроен бодро и весело, может от того, что уже Москва недалеко… — Ильич велит теперь на десять лет вперед глядеть… Говорят, в Москве нам шестьсот страниц дадут читать — план электрификации России.
— И прочитаем… Да я не о том, — сказал Атабаев.
— Давай, выкладывай свои сомнения!
— И сомнений нет. Я ведь вас считаю туркменом,
— Можно и так. Уж если я интернационалист…
— Вот мы и поговорим, как туркмены.
— Всегда готов!
— Не перестаю удивляться на русский народ. Голод, холод, нищета и такое стремление к великой цели.
— Говорят: гречневая каша сама себя хвалит. Но раз мы заговорили как туркмены, — не могу не согласиться.
— Слава русскому народу, — тихо, но внятно произнес Атабаев.
Разговор этот продолжался даже на перроне Рязанского вокзала. Паровоз в голове поезда гулко откликнулся:
— Слава-а-а!..
Слушая Ленина…
Казанский вокзал Москвы, — как растревоженный муравейник! Если не держаться за локоть товарища, — а им был председатель ЦИКа республики, — можно и заблудиться. Толпа снесет тебя, оттеснит.
Мороз лизал щеки шершавым, как тёрка, языком. Сизым дымком клубилось дыхание тысяч ртов, и пар куржавился, леденел на солдатских усах и мужицких бородах. И, кажется, никто не замечал лютой стужи. Бабы щелкали подсолнухи, красноармеец присел на свой деревянный сундучок, крашенный охрой, и тут же на морозе, разувшись, менял портянку.
Делегатов встретили радушные люди в красных повязках на рукавах. Повезли…
Москва двадцатого года! Заплечные мешки— брезентовые, суконные, из матрацного тика, полосатые, — перекрещенные кожаными ремнями, пенькозыми веревками… Краснозвездные шлемы, шинели без погон… Женщины в шубах из солдатского сукна… Матросы с раздувающимися на ветру клешами… Старики, укутанные сверх ушанок шерстяными шарфами… Деревенские красавицы в оранжевых дубленых полушубках… Старушки в шляпках с перьями и крошечными муфточками… Бездомные собаки, поджимающие закоченевшие лапы… Извозчики на санях… Мешочники с двугорбой клажей через плечо…
Москва голодала. Делегатам выдали по четвертушке черного хлеба, напоили морковным чаем. Говорят: лучше один раз уЕИдеть, чем сто раз услышать. Теперь Атабаев видел голодную Россию и вспоминал телеграммы Ленина, адресованные Туркестанскому правительству, в которых говорилось: Помогите хлебом. В этом году ваши русские братья нуждаются в вашей помощи. Постарайтесь отправить по возможности больше…
Большой Кремлевский дворец принимал хозяев страны. Атабаев с делегацией Туркмении пришел чуть не за час, мороз не испугал — хотелось походить по площадям и аллеям Кремля. Яркое солнце блистало на золотых главах русских соборов, и главная крепость великого народа, ее зубчатые стены и башни с часами, и колокольня Ивана Великого показались южным гостям даже краше ни с чем несравнимых святынь Самарканда и Бухары.
В толпе делегатов— башкир, украинцев, кавказских горцев в папахах — Атабаев постоял возле Царь-пушки. Фронтовики шутили — вот такую бы к нам на Перекоп!
Туркмены гурьбой подошли к Царь-колоколу.
— На кибитку похож!
Дыра от отколотого куска и в самом деле была похожа на вход в кибитку.
— Большая туркменская семья могла бы разместиться. И собаку на двор не выгнали бы…
Туркмены простодушно смеялись, и Кайгысыз смеялся вместе со своими аульчанами, а в мыслях одно — сейчас увидим Ленина… И теперь-то он понимал, что три года жил в ожидании этого дня.
Сколько людей из этого зала унесло с собой на всю жизнь во все концы мира образ Ленина. А кто сумел описать словами минуту, когда увидел, узнал? Никто, пожалуй, — для этого нужно спокойствие сердца, владычество наблюдающего разума. А тут все в зале вдруг поднялись и грохот аплодисментов, точно горный обвал, встретил его, быстро идущего к столу в толпе других. Он торопился успокоить зал — он махнул рукой, сел, снова вскочил…
Атабаев не помнил потом этой минуты в подробностях, он не глазами, а сердцем узнавал родного человека: это Ленин! И он вместе со всеми выскочил в проход между рядами, где уже совсем ничего не было видно. И хлопал, хлопал в ладоши… Сколько было у него в эту минуту рук, чтобы хлопать в ладоши!