Чудовище Франкенштейна
Шрифт:
— «Полновесная монета»? «Дают, берут»? Что это за чушь такая?
— Хорошая любовница поняла бы. Так что, наверное, мне тоже нечему удивляться.
— Ах вот оно что! — Ее рот слегка округлился от изумления. — Теперь-то я поняла, в чем заключается твой подарок: смешить меня.
Я швырнул последнюю охапку сена в кормушку и отряхнулся.
— Сегодня же День святого Валентина, Лили. Зачем изводить меня до самого вечера? Может, приляжем и приласкаем друг друга?
— Как скучно, Виктор. Ты всего один раз пошутил,
Я открыл дверь хлева. Порыв ветра разметал по полу солому.
— Там тебе будет холодновато.
— Мне и здесь не согреться.
Я побродил по двору, подыскивая место, где бы переночевать. В девять часов вечера совсем стемнело, но ветер не утихал. Воздух был пропитан влагой: к утру, нет, даже раньше, до полуночи, точно пойдет снег.
Карета стояла у хлева, где я оставил ее и распряг лошадей. Я протиснулся внутрь. Она раскачивалась под моим весом, когда я пытался в ней разместиться. В такой тесноте особо не развернешься, карета подпрыгивала и колыхалась. Наконец я отбросил мысль об удобстве и сел неподвижно.
Обивка на стенах заглушала звуки, шторы закрывали обзор. Лишь бархатная ткань шуршала подо мной. Было так тесно и душно, что я дышал тем воздухом, который выдыхал. Мне не было неприятно, однако раздражало, что я находился на улице, а Лили в помещении. Хотелось быть милосердным, но она так упорно испытывала мое терпение, что у меня уже не хватало сил.
— Если тебе не больно, это не милосердие, — сказала мне сестра Мария Томас много лет назад.
— Но я ничем не заслужил вашего, — возразил я.
— Тшшш. Это было бы не милосердие, а вознаграждение. К тому же мне ничуть не больно. Вы так развлекли меня, что даже придется исповедаться, но только после вашего ухода. — Ее полное лицо, обрамленное платком, покраснело.
— Добрые дела должны причинять боль? Немудрено, что в мире так мало добра.
— Вы не догадываетесь, сколько добра творится на этом свете. В основном оно приносит пользу самому благодетелю, даже если причиняет ему лишь боль.
— Разве кто-нибудь совершает столь бескорыстные поступки?
— Так значит… вы не принадлежите ни к одной из церквей?
— Какая церковь примет в свое лоно чудовище? Не отвечайте мне. — Я отмахнулся. — Я прекрасно знаю, что церкви состоят из мужчин.
— Да, — согласилась сестра, — а мужчины любят не так, как Господь. Возможно, вам следует найти женскую. — Она широко улыбнулась. — Ох, как отчитала бы меня сейчас мать-настоятельница! — Сестра оглянулась. — Сначала выбранила бы, а потом отыскала бы подобный монастырь и поскорее сместила его нынешнюю аббатису!
— Вы остры на язык, сестра.
— Сама всегда ранюсь.
Она
— Если милосердие должно причинять боль, пусть это и будет вашим милосердным поступком: больше не спрашивайте меня.
Почему я не поделился с ней своей историей? Она бы не испугалась и не расстроилась, а пришла бы в восторг. Наверное, потому и промолчал: в ее глазах я бы не упал, а, наоборот, возвысился бы.
Ее определение милосердия терзало мне душу, а тело мучили узкое сиденье и студеный ветер, неравномерно раскачивавший карету. Наконец я решил вернуться в хлев и излить свою злобу в дневнике.
Я прокрался внутрь. Лили уже спала. Глядя на нее, я невольно вспомнил ту соблазнительную красавицу, что впервые явилась моим очам на скалах. Теперь же я видел явно больную женщину, которая лежала на спине и храпела. Из раскрытого рта тянулась нитка слюны, мерцая в тусклом свете. Вместо волос — спутанный колтун, вместо платья — рабочая одежда. Ее раздувшийся живот вызывающе вздымался.
Храп неожиданно оборвался. Лили схватилась за живот, будто червь лягнул ее, а затем перевернулась на бок: видимо, затекла спина. Ее веки затрепетали. Возможно, она еще не до конца проснулась. Возможно, ей приснился кошмар. Заметив меня, она скривилась в искреннем отвращении.
С какой легкостью зажал я рот парню из гостиницы и как мне хотелось сдавить ему шею! Я посмотрел на свои руки, будто на руки незнакомца, но они ведь и в самом деле чужие. Как ни стремлюсь я обрести покой, разрозненные части моего тела всегда отвечают привычным насилием.
Только что я увидел в глазах Лили ненависть и сам же ею преисполнился.
Неужели я по-прежнему опасен для Лили?
Таркенвилль
17 февраля
Дело сделано. Наконец-то мои мысли свободны от Уинтерборна, и от Лили я избавился.
Остановившись ненадолго, чтобы дать отдых лошадям, я помчался в Таркенвилль. Уолтон буквально наступал мне на пятки — я чуял это. Нужно было возвратить Лили под защиту отца, а не то хромой Уолтон мог в любую минуту нас настигнуть.
Узнав знакомый пейзаж даже в сумерках, Лили рассвирепела. Она колотила кулаком в крышу кареты и упорно стучала в окно. Я надеялся, что, вернувшись домой, особенно после нападения, Лили одумается. Но она была непреклонна, как никогда. Когда я свернул на обочину, Лили распахнула дверь и выпрыгнула на дорогу еще до того, как лошади остановились.
— Я никому не покажусь в таком виде. Никому! — закричала она и зашагала прочь.
— Только своему отцу — я прошу лишь об этом. — Я двинулся следом.