Чудовище и красавица
Шрифт:
На нее это обрушилось вдруг и сразу. Или так только показалось, на самом же деле ничего не рушилось, а, наоборот, вырастало — очень, очень постепенно. Пока все трудное, бессмысленное, страшное тихо копилось, упрятанное детством в потайную норку души. А в один неизбежный момент количество перешло в качество. И это качество называется старостью.
Оля мотнула головой, совсем закрыла волосами лицо.
— Н-да. Вот и состарилась… не созрев.
Этой сентенцией она поделилась сама с собой, не стремясь перекрыть скорбным шепотом жизнерадостное журчание радио.
Радио в офисе никогда не выключали. Оно булькало не громко, но постоянно, с десяти до восемнадцати, иногда дольше, и это всех устраивало,
«При поцелуе организм выделяет в кровь эндорфины, обладающие наркотическим действием, дающим ощущение блаженства и покоя. Учеными установлено, что при каждом глубоком и сильном поцелуе через слюну передаются органические вещества, а также некоторые ферменты, служащие полезными антибиотиками. По статистике, люди, регулярно целующиеся, живут на пять лет дольше… Поцелуй излечивает от некоторых хронических заболеваний…»
Оля желчно усмехнулась чашке, но во взгляде дрожала беспомощность. Такая очевидная, что, увидев Олю в тот момент, близкие могли бы ее не узнать, а узнав, испугались бы. К счастью, перед ней была только чашка — дорогая, авторская, из художественного салона.
— Ну-у, это смотря какой поцелуй… — со знанием дела сообщила Оля.
Чашка ответила удивленным взглядом неестественно голубых глаз. И Оля быстро отвернулась. Но недостаточно быстро. И ей пришлось-таки в который раз замереть, задержать дыхание, чтобы не захлебнуться в сжимающем омуте тревоги и жалости. И брезгливо отдернуть пальцы от теплой обливной ручки. Если верхняя часть чашкиного лица изображала девочку — с круглыми глазками и даже веснушками на тонко нарисованном носике, то нижняя у художника почему-то получилась старушечья. Чего-то у него не вышло, и пухлые щеки малютки сильно напоминали возрастную отечность, а ямочки на щеках — явные, причем довольно горестные морщины. Временами это странное произведение искусства вызывало у нее раздражение. Иногда — страх. Как кукла из глупых ужастиков про Чаки. Однако выбросить чашку или спрятать подальше в ящик стола было неловко — подарок коллектива. На тот самый день рождения.
— Э-э?
Тем временем в углу кабинета родился неуверенный мелодичный звук — вежливая попытка Варвары изобразить присутствие, не выходя из творческого транса.
— Э-э… Прости, какой поцелуй?
— Если такой, как у нас с Сашкой в последние лет пять… Вряд ли это вылечит хотя бы от прыща на носу.
Оля коснулась нежно-розовой точки на переносице. Небрежно отвела руку и отвернулась к окну. Такая мелочь не могла ее испортить, и она знала это слишком хорошо. В лице ее было нечто, благодаря чему ей не были страшны такие безделицы, как маленький прыщик, усталость, небрежный макияж или полное его отсутствие. Тонкая, прозрачная бледность горожанки, чуть припухшие нижние веки и усталая томность продолговатых глаз, оживлявшихся неожиданным острым блеском лишь в редкие минуты душевного возбуждения, — были и оставались лучшими из ее украшений. Но если в юности она была очаровательна и мила, то с возрастом стала в определенном смысле хороша. Ибо этот узкий овал, и бледность, и часто отсутствующий вид, все это можно назвать одним, четко определяющим Ольгину внешность словом — благородство. И все это, как любая благородная вещь, неизбежно должно было становиться со временем лучше. И все это изумительно подходило инертно-ленивому, хрупкому телу, шее, рукам и нервно-рассеянным жестам, словно кто-то, обладающий отменным вкусом, тщательно подбирал ее черты одну к другой, нарочно придавая Оле сходство с породистой русской борзой.
Однако тон, которым была сказана последняя фраза — вульгарно-циничный, глухой и горький, заставил нового дизайнера Варвару оторваться от монитора.
— Да, кстати, о прыще… — сказала она с улыбкой.
Так улыбаются
— Что, кто-то влюбился?
— Ага, — подтвердила Оля, продолжая высматривать что-то важное в темнеющем окне. — Обязательно. Десять раз.
— Тогда было бы десять прыщей!
Варвара рассмеялась звонко и переливчато, устало откинулась на стуле и взбила, подняв стремительно руки, неестественно белую пену коротких волос.
Она родилась в Крыму, была на девять лет младше Ольги, рассматривала жизнь ярко-нефритовыми глазами и жила немного в другом измерении. Как фея, русалка или посланец более развитых цивилизаций.
— Ну, значит, скоро влюбится, — уже серьезно добавила она. — Точно, точно — верная примета…
Оля послушно улыбнулась. В улыбке этой тягучие капли вежливой благодарности и невольной симпатии к дружественной инопланетянке плавились, как сливки в какао, в огромной дозе безнадежности. Не важно. Все равно улыбка улетела с ее лица быстрее, чем Варвара сумела бы ее заметить.
За двойной рамой чистого и, тем не менее, всегда мутного стекла лиловая пыль искусно скрывала реальность, творя из ноябрьских сумерек жестокую иллюзию летнего вечера. Над головой чашки курился душистый пар и придавал круглому куску керамики совсем уж дикий вид. Точь-в-точь незадачливая тетка, у которой в парикмахерской «сгорела химия». И вот сидит она теперь с дымящейся прической, удивляясь непонимающими глазами и уже готовая расплакаться старческим ртом…
Оля мучительно нахмурилась, останавливая неожиданные и, не дай бог, гормональные слезы. Пора было это прекращать. Она залпом выпила слишком горячий напиток и поднялась — слишком резко, слишком шумно. Будто решившись на что-то или от чего-то отказываясь, перекинула через плечо коричневую сумку.
— Ладно. Пока.
— Счастливо…
Минималистские часы над дверью показывали пятнадцать минут седьмого, когда она обернулась, уже на выходе, и вдруг тихо сказала:
— Знаешь, я ведь абсолютно одинока…
Варвара молчала. Бывают моменты, неподдельность которых волей-неволей завораживает.
— Нет, ну почему, когда все хорошо, он звонит и даже злится на то, что я забываю зарядить мобильник, а когда мы в ссоре — может не звонить весь день вообще! В эти дни он не волнуется, что ли, о том, где я и что со мной? Ну и хрен ли тогда в другие дни волноваться? И еще наезжать за разряженный телефон?!
Последнюю фразу Оля уже почти кричала, если можно назвать криком пульсирующую дрожь в обычно тихом и временами слишком спокойном голосе.
Варвара посмотрела ей вслед сочувственно и нежно. Обладая интуицией художника, она замечала — что-то происходит с этой мечтательной, ироничной, успевшей стать ей другом женщиной. Сама женщина давала этому беспощадно точное определение:
— А что ты хочешь? Семейное счастье…
Варвара опустила белоснежную голову, задумываясь не столько об Ольге, сколько о себе самой, впрочем, уже через минуту сжала губы и перевела твердый взгляд на экран. У нее не было таких проблем, как семейное счастье. Она жила с модным молодым драматургом, который любил ее до безумия, и работала только для удовольствия и саморазвития. И она не торопилась домой.
Улица сжала ее по-хозяйски крепко. Схватила в объятия, запустила руку под одежду, холодными ладонями щупая грудь, растрепала волосы и поцеловала сразу и нагло — прямо в губы, потом ребячливо облизала щеки и лоб и оставила на лице влагу свежей измороси, пахнущей выхлопами, закатом и курами гриль. Оля глубоко вдохнула, не отдавая себе отчета в непроизвольном наслаждении, и, запахивая пальто, привычно взглянула вверх.
Старость наступает, когда начинаешь замечать, какого цвета небо. Или когда любой цвет неба начинает тебя несказанно радовать…