Чудовище (сборник)

Петухов Юрий Дмитриевич

У самого подъезда Сашку подкинуло, развернуло, вырвало из-под мышки «дипломат» и опустило на спину. Да так, что шапка покатилась под уклон колесом, к мостовой, а «дипломат» совсем не дипломатично поначалу треснул металлическим углом по колену, а потом развалился на две половины, осыпав Сашку своим содержимым — бумагами, книжечками записными, свертками с сыром и колбасой. Лишь бутылки с пивом упали сбоку. И дружно раскололись.

Сашка сидел на ледяном вздыбе у двери и смотрел себе в ноги. Вставать не хотелось. Даже голову поворачивать не было желания. Сидел с минуту. Потом медленно приподнял глаза. Рядом, на кирпичной стене, было выведено мелом: "Сашка — дурак!"

На голову что-то положили.

— Дяденька, на!

За

плечом стоял карапуз в шубке, перевязанный красным шарфом, как партизан пулеметными лентами. Вытаращенные глазенки восхищенно ощупывали сидящего Сашку. А тот и не делал попытки встать — в голове мельтешило глупое: что сначала, собрать в «дипломат» разлетевшуюся утварь или же подняться самому, а потом уж собирать.

За спиной затревожился молодой женский голос:

— Петя, Петя, ко мне немедленно, ну, я кому сказала, это плохой дядя!

Петьку-партизана подхватили руки и вынесли из поля зрения. "Ну почему сразу плохой? Что они, с ума посходили?" Сашка впихивал вещи в останки «дипломата».

Свою ношу он бросил в прихожей, прямо на пол. Глянул в зеркало — там отразился субъект с красным набрякшим лицом и безумными глазами. Сашка скривился. Нервы, все они! Не раздеваясь, он заметался по своей однокомнатной малогабаритной квартирке, которую выменял два года назад, после разъезда с родителями. Смутно представлял, что ему нужно, но искал. В голове спутался в клубок дворницкий инструмент: всякие лопаты, ломы, совки. Ничего этого, конечно, не было. Но под ванной нашлось именно то, что нужно. Ура! Сашка взвыл, вскинул вверх руку, потрясая топором.

Выскочил на улицу. У подъезда никого не было. Легкий снег потихоньку припорашивал лед в том месте, где он сидел пять минут назад.

Колоть было неудобно. Поначалу пробовал делать это, согнувшись в три погибели, потом присел на корточки, а под конец, не жалея брюк, плюхнулся на колени. "Вот тебе, вот!" Крошево летело в стороны, норовило попасть в лицо, глаза. Но Сашка только головой вертел да пыхтел. Шапка осталась дома, волосы растрепались. Получай, толстяк рыжий! И бабуся! И Светка, и еще раз Светка! И баритон сиропный! Он не выкрикивал вслух имен и прозвищ, но на каждое топор с силой вонзался в лед. О сохранности лезвия Сашка не думал. "Еще раз, еще разок, и Светке, и начальнику, и менялам, и прохожим, и попутчикам, и старику' с клюкой!!!" Руки сводило, топор выскальзывал, но Сашка не останавливался. А толку было мало лед иззубрился, изрезался белыми перехлестнутыми шрамами. Но не сходил. Тогда Сашка приноровился бить наискосок, просовывать широкое лезвие между льдом и асфальтом, откалывая пластами. В глаза затекал пот, мелкая крошка липла к разгоряченному лицу. И черт с ней! Всем досталось, никто не был забыт — от самой двери до бордюрчика, отделявшего мостовую от тротуара, протянулась ровная, в два шага шириной, полоска асфальта.

Сашка вскочил на ноги. Сморщился и закусил губу — в затекшие колени как ломом ударило. Он пошатнулся, принялся растирать ноги. На брючинах расплылись темные влажные пятна. Топор в руке подрагивал, норовил выскользнуть.

— Мама, вон опять дядька плохой! — пропищало сзади.

Скосив глаз, Сашка узнал по-партизански перетянутого Петьку, подмигнул. И бросился собирать осколки разбитых пивных бутылок, перепровождая их в стоящую у стены отнюдь не дворцового покроя урну.

Женский голос отозвался не сразу:

— Нет, Петенька, этот дядя хороший, гляди-ка…

Сашка тяжело дышал, промокал лоб рукавом. Но от слов таких его будто молнией прожгло, насквозь, нестерпимо больно. "Не нужны мне ваши похвалы! — чуть не сорвалось истерично с губ. — Не нужны!" Силы неожиданно вернулись, топор перестал дрожать.

Остановиться Сашка не мог, нет, — пока не выдохнется окончательно, не измочалит себя работой, не будет покоя! Пошел, почти побежал за угол. Там в темноте была еще одна наледь, которая вырастала ежегодно и которую

кляли все жильцы с первого дня зимы по последнего, жаловались в разные инстанции, корили друг друга, но она была, видно, непобедима. Сашка накинулся на эту ледовую скользень, как на лютого врага, которого не милуют и в плен не берут, а только жестоко расправляются с ним, чтоб неповадно, чтоб навсегда, на веки вечные! Рубанул сплеча, из-за головы, во всю силу, вовсе не думая, что топор может соскочить и покалечить его самого, как в бою рубанул, не оставляя замаха про запас, чтоб с первого удара, чтоб… Топор будто в пустоту скользнул, не встречая ни малейшего сопротивления, раскраивая лед, пласты асфальта, землю, чугунные трубы теплотрассы, саму кору земную и то, что под ней… и потянул за собой Сашку. "Все! успел подумать он, проваливаясь в черную глубь, в неведомую преисподнюю. — Вот, оказывается, как это бывает, а я-то, простофиля, надеялся еще лет тридцать протянуть, как же так, как же? Все!"

Он не чувствовал ни тела, ни усталости, ни раздражения, ничего не чувствовал. И не видел ничего — ни рук своих, ни кончика носа, словно и не было тела, словно некто подцепил его, высосал мозг из черепной коробки во тьму и пустоту да там и оставил его лежать бесчувственным, ослепшим, оглохшим. И каким-то безразличным, сторонним.

Ничего вокруг. Только он сам, только его разбухшая, непомерная голова — будто гигантский, занимающий весь мир зал. Пустынный и всеми оставленный, никому не нужный и совершенно темный зал — омертвевшее пространство. "Вот так сходят с ума, — тоскливо подумалось Сашке, — как все просто и незатейливо, без предупреждений и симптомов. Бац — и готово!"

И еще он ощущал странное раздвоение. Он был одновременно и непомерным, чудовищно огромным залом, и кем-то жалким, крохотным, сиротливо притаившимся на полу в этом зале. Такое раздвоение в сознании окончательно убедило Сашку в том, что дела его плохи. Но предпринимать что-либо он не собирался. Да и что он мог предпринять?

Время шло, но глаза к темноте не привыкли, мрак не рассеивался. Зато появились первые, неясные, словно выплывающие откуда-то издалека, из-под сводов зала звуки. Что-то слабо потрескивало, шуршало. Чуть позже ему показалось, что он слышит как сквозь вату невнятные, переругивающиеся голоса. Сашка затаился, насколько это можно было сделать в его положении, стал прислушиваться. Голоса приближались — в зале кроме него были еще двое, теперь это различалось довольно-таки определенно. Но ведь зал был его головой! "Что они тут делают, откуда?! — Сашка разволновался. — А может, я уже в психушке, может, это?.." Ему захотелось заорать на непрошеных гостей, затопать на них ногами, выпихнуть вон. Но ничего он сделать не мог. Оставалось лишь ждать своей участи и радоваться, что хоть что-то ощущает, а следовательно, и надежда какая-никакая есть.

Голоса становились разборчивыми, можно было уловить даже отдельные фразы:

— …семнадцать — тридцать один — на дубль. Левую двести шестую врубай да проверь подсвязь, — бубнил один.

— Учи ученого, — хрипло откликался другой, — двести шестую снял.

Снова что-то треснуло, зашуршало. Сашке даже показалось, что его кольнуло, будто легким разрядом ударило. Что они тут вытворяют?! Он чувствовал приближение незнакомцев, так вольно орудующих в его залеголове.

— Руби двести четырнадцатую, — равнодушно пробубнил первый.

— Готово, — отозвался второй, хрипатый. Помолчав, добавил: — Ну, чего, пошли, что ль?!

— Успеется еще, ты не халтурь! Чего там с техдокументацией? Отмечаешь?!

Сашка не разобрал ругательства хрипатого. Опять что-то у него в голове щелкнуло, треснуло. Опять кольнуло.

— Кто вы? — робко спросил он. И голос его прозвучал столь же странно, как и голоса незнакомцев, — как-то внутренне, беззвучно, как звучит в мозгу человека мысль.

— Не твоего ума дело! — отрезал хрипатый. — Ишь чего захотел, ты погляди!