Чудовище
Шрифт:
Быстро повернувшись к нему, она испуганно посмотрела на него и сказала: — Тсс!
Ему пришлось долго и настойчиво объяснять ей, что они муж и жена. Он говорил, чувствуя, как иссякают его силы.
— Белинда, ты должна написать домой.
Ах, как мучила его мысль об этом все то долгое время, когда он был даже не в состоянии пошевелить рукой, произнести слово!
Она смотрела на него, совершенно ничего не понимая.
— Я… не могу сам написать, Белинда. И не смогу впредь, мне просто нечем держать перо. Ты должна написать Хеннингу,
Покачав головой, Белинда закрыла руками уши, ей не хотелось слышать, что он говорил.
— Дорогая, ты помнишь Хеннинга? — ласково спросил он.
Она помнила его, но эти воспоминания были искаженными.
— Хеннинг слишком мал, он не умеет читать, — ответила она. И это были ее первые слова на нормальном языке.
— Хеннингу уже одиннадцать лет! Она испуганно воскликнула:
— Нет, нет! Ты не должен так говорить! Он еще грудной ребенок.
Вильяр закрыл глаза.
— Тогда кто же я, Белинда?
— Маленький ребенок.
— Нет, нет, нет, ты просто фантазируешь! Я же отец Хеннинга. А ты его мать, Белинда. Чего же ты так испугалась? Какой правде ты не хочешь смотреть в глаза?
Она ничего не ответила, вид у нее был несчастный.
— Ну, хорошо, — устало произнес он, — тогда напиши Саге…
Он уже был не в силах говорить.
— Сага? — удивленно спросила она.
О, Господи! Как же можно ей объяснить все это?
— Дорогая, не могла бы ты просто написать письмо, без всяких лишних вопросов?
Сначала она просто стояла, опустив голову, удивленно, непонимающе, тупо глядя на него. Потом произнесла слова, которые можно было назвать разумными:
— У меня нет бумаги.
Вильяру не следовало бы на нее сердиться, поскольку она была не виновата в своем недомыслии. Однако он уже открыл рот, чтобы выкрикнуть ей, чтобы она, черт побери, достала бумагу… Но тут что-то стало не так в его легких, и он разразился страшным приступом кашля.
В его памяти остались только обрывки происходящего: испуганное лицо Белинды, кровь на лоскуте, который она держала в руках… А потом все вокруг него погрузилось во тьму.
Последняя мысль его была совершенно безнадежной: «Мы никогда не вернемся домой!»
Диаконисса с восхищением смотрела на священника, посетившего больницу.
— Вы собираетесь в Норвегию, пастор? Это в самом деле так?
Он улыбнулся ей. Они хорошо знали друг друга.
— Ты рада отделаться от меня хоть ненадолго?
— Нет, нет, пастор, просто я хотела бы попросить вас об одной услуге…
— Конечно, сестра, ты же знаешь, я всегда внимал твоим маленьким просьбам. Диаконисса всплеснула руками:
— Но это не маленькая просьба, пастор! Этот вопрос мучает меня, я давно чувствую угрызения совести.
— Я готов выслушать тебя, — любезно произнес пастор.
И она рассказала ему о норвежской паре, которую ей пришлось выдворить из больницы и которая
Пастор озабоченно наморщил лоб. Такой просьбы он от нее не ожидал, но идти на попятную было уже поздно.
Ему предстояло плыть из Фредериксхавна в Кристианию, но сначала придется ехать в карете. С двумя больными?.. Взять их на борт корабля? Еще хуже! И в довершение всего ему следовало позаботиться о том, чтобы они попали домой.
Все это нарушало его планы.
— Конечно, я возьму их с собой, сестра, — с еле слышным вздохом произнес он.
Но когда он вошел в дом Йепсена, он пришел в ужас. И этих людей ему предстояло взять с собой? Умирающего от болезни легких мужчину и совершенно безумную женщину? Что скажут на это его попутчики? А капитан судна? Возможно, им не дадут даже подняться на корабль!
Но слово есть слово, это был честный священник. У него были правильные представления о вере, и он взвалил на себя, как крест, эту поездку. Он готов был служить Богу и людям со всем присущим ему смирением.
Поездка в карете через Ютландские пустоши была длительной и изнурительной. Вильяр пришел в себя после приступа, сопровождавшегося кровохарканьем, но был еще настолько слаб, что не мог разговаривать. Даже шепот был для него большим напряжением, поэтому он ехал молча.
Но он понял, о чем говорил этот приветливый священник. Они ехали в Норвегию! Мог ли кто-нибудь принести ему более радостную весть?
Он перестал убеждать Белинду в том, что ей нужно написать письмо. Он теперь не осмеливался больше разговаривать с ней о Хеннинге.
Он замечал, что она стала лучше понимать происходящее. Перемены, конечно, были малозаметными, но, по крайней мере, она говорила теперь нормальным языком.
То, что они едут в Норвегию, ни о чем ей не говорило. Мир ее представлений замкнулся на том факте, что она нужна этому человеку, и она по-прежнему относилась к нему как к грудному ребенку, хотя и не несла прежнего вздора. Вильяр считал это большим прогрессом.
Весенним вечером они приехали во Фредериксхавн и отправились сразу на пристань, потому что они и так очень задержались в пути, то и дело останавливаясь из-за Вильяра.
Но когда они были уже на пристани, произошел неожиданный казус.
Корабль был уже готов отплыть поутру. Но когда Белинда поняла, что им предстоит, она закричала как безумная.
— Нет! Нет! Все что угодно, только не корабль! Никогда!
И уверения пастора в том, что в Норвегию можно попасть только морем, не помогли. Вильяр хорошо понимал ее. Она была слабее его, а ведь и он чувствовал дурноту, горячий протест при одной мысли о том, что им придется подняться на корабль.