Чума в Бедрограде
Шрифт:
Когда кто-нибудь кому-нибудь где-нибудь утыкается в плечо, он всегда естественным образом начинает думать о том, чем оно пахнет, только воду так никто и не закрыл, рецепторы не восстановились, и никаких запахов Дима не почувствовал.
Ударим отсутствием обоняния по романтическим стереотипам.
Гуанако его обнял, прижал к себе, разумеется, — эдак ничем не примечательно, повседневно, но всё-таки на пару секунд чумы вроде как и не стало.
— Да не волнуйтесь вы, доктор, все выживут. Куда они, бляди, денутся.
Даже если и выживут, ситуация, в которой выжить — это уже большая радость, — не самая лучшая ситуация. Максим вон с самого начала
Не самая лучшая ситуация уже вышла. С Максимом, с Габриэлем Евгеньевичем, с Бровью, с Ройшем, со студентами, с Тахой Шапкой.
С Сепгеем, кстати, Борисовичем.
Таха Шапка вон вообще ничем не виноват, а ему морду бить ездили. Всё потому, что он имел несчастье дружить с Сепгеем-кстати-Борисовичем, а Сепгей-кстати-Борисович вознамерился Диме помочь. Где у нас в Медкорпусе человек, который может сотрудничать с головой Бедроградской гэбни? Да вот же он, и не «может», а наверняка сотрудничает, ему не впервой. И имеет несчастье дружить с Сепгеем Борисовичем, ввиду чего внимательно выслушает его неожиданного степного гостя, поделится уже наработанным и сомнениями в адрес Бедроградской гэбни и тоже согласится помогать — не только делать вирус, но и плести потом Гошке сочинённую втроём легенду, и получать по морде, и даже звонить потом Диме в Порт.
Зачем они все ему так доверяют, у них же нет никаких оснований.
Дима же не давал никаких гарантий их безопасности.
Он же ничего им не обещал.
С чего они взяли, что он не исчезнет с горизонта, наплевав на всякую ответственность.
За Максима, за Габриэля Евгеньевича, за Бровь, за Ройша, за студентов, за Таху Шапку.
За Сепгея, кстати, Борисовича.
— Сепгей, кстати, Борисович — помнишь такого? — мне тут из Столицы телеграмму написал, — пробурчал Дима в гуанаковское плечо. — Вернее, не мне — он моего нынешнего имени не знает — но если писать в Бедроград на фамилию Ройш, сильно не промахнёшься, так что телеграмма дошла по адресу.
— А, человек с действительно глупым именем, — нехотя ответил Гуанако, которого явно устраивала ситуация бессловесности — особенно ситуация бессловесности без посторонних мужиков в чьих бы то ни было мыслях. — Что пишет?
Что он ещё один человек, которому мы в жизни не принесли ничего, кроме радости и искромётного веселья, разумеется.
— Что у него по результатам всех наших медицински-корпусных мероприятий нервы совсем всё. У Сепгея Борисовича очень особые отношения с фалангами — и фаланг на его голову в последние дни свалилось предостаточно. Просто целый палец, возможно, даже два. — Дима по возможности отодвинулся от Гуанако, заглянул ему в лицо (глаза, нос, рот — на месте). — Так что у него ко мне, а у меня, соответственно, к тебе — просьба. Сепгей Борисович хотел бы немного пожить в Порту, отдохнуть от официальщины в жизни. Это ведь не такое большое одолжение, верно?
— А Сепгей Борисович со своими нервами там случайно не сдал фалангам чуму в Бедрограде? — подозрительно осведомились глаза, нос и рот.
— Приедет — можешь его об этом и спросить, — хмыкнул Дима. — И вообще, не хочу впадать в мораль и этику, но после всего, что он для нас — меня — сделал, и всего, что я сделал ему, я несколько чувствую себя обязанным. Странно, не правда ли.
Гуанако отпустил руки, развёл ими, ухмыльнулся (не скрывая, впрочем, скепсиса).
Стоит
Стоит ли тащить в Порт человека, который так интересуется Димой?
То есть, конечно, интерес Сепгея Борисовича к Диме — это легенда, но кто же в это на самом деле верит. Впрочем, сейчас было бы уместно напомнить, что никакого Димы ни в каком Медкорпусе вовсе не оказалось бы, если бы не инициированные известно кем приснопамятные майские события, желание сгинуть из мест привычных (дабы не травить) и знакомство («знакомство», ха-ха) со всего одним человеком в Столице (зато его правда легко искать в телефонном справочнике прямо с вокзала!). Было бы уместно, но Дима не станет.
Дабы не травить.
Лучше просто особо не вспоминать и мимоходом разгрести последствия.
— Попробуем, — вздохнул Гуанако. — Но только чтобы никакой самодеятельности без меня, ладно?
Какая самодеятельность, сезон самодеятельности изо всех сил жаждет подойти к концу.
— Ладно, — покладисто согласился Дима и улыбнулся.
Улыбка на зеркале, впрочем, по-прежнему смотрелась убедительней.
Глава 15. Опорный конспект
Университет. Максим
На часах 14:22
— Распишись, я отправляю.
— Уже? Но Охрович и Краснокаменный в Хащине.
— Охрович и Краснокаменный расписались с утра.
— Вот, значит, как.
— Что тебе не нравится? Мы не можем сейчас медлить.
— Зато можем подписываться ни свет ни заря, не ставя меня в известность? Великолепно. Куда мы торопимся?
— Выигрываем время у Бедроградской гэбни!
— Ларий, запрос на встречу действителен сутки, и если…
— Если откажутся, мы их сделали. Если согласятся, у них всё равно будет мало времени.
— Это у нас будет мало времени, Ларий. Лекарство ведь ещё не готово?
— Готово. То есть готово будет к вечеру, но тестовый образец-то сработал.
— Нам нужны гарантии, а не один сработавший тестовый образец!
— Дима сказал, что раз сработал даже сделанный раньше срока и кое-как…
— Дима сказал?! Давайте, слушайте его. Тогда вообще всё будет раньше срока и кое-как.
— Да остынь ты. Лекарство есть, есть шанс выиграть время. Подпишешь или нет?
— Нет. Мы не можем пойти на очередной неоправданный риск.
— Ох. Росчерк на бумаге — это всё же формальность. Пустая, но необходимая по протоколу.
— Что ты имеешь в виду?
— Утром ты слишком быстро ушёл на медфак после разговора с Ройшем…
— И?
— Максим… мы уже послали запрос телефонограммой.
На часах была половина третьего, когда дверь истфака БГУ им. Набедренных оглушительно хлопнула за спиной Максима. Удар мокрым ветром в лицо не помог, не вернул ни спокойствия, ни ясности мысли. Подошвы чуть скользили по не просыхающей который день брусчатке, пытались замедлить бегство. Если даже треклятые подошвы не хотят соглашаться с тем, что делает их хозяин, чего можно ожидать от людей? Какой-то случайный прохожий, едва не сбитый Максимом с ног, возмутился: «ненормальный!».