Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

— Это же у вас стиральный аппарат в квартире есть?

Стиральный аппарат?

Максим удивлённо нахмурился, кивнул.

— Увезли его. Электрики, — догадалась, наконец, закрыться носовым платком соседка. — Прямо с утра. Там что-то где-то перегорело, весь подъезд обесточило. Сказали, вроде как из-за стирального аппарата. И ковёр ещё выносили — белый-белый такой, пушистый. Тоже ваш?

— Ковёр-то тут при чём? — не понял Максим.

— Так натекло с аппарата, запачкали. Завтра, сказали, почистят и вернут. Хорошие люди.

Это не люди хорошие,

чуть не сказал Максим, это Габриэль посмотрел на них так, что они теперь не только ковёр почистят, они ему завтра букет роз с извинениями в стихах пришлют.

Записка на входной двери, впрочем, была другого мнения. Там что-то говорилось о том, что ввиду отсутствия хозяина квартиры ремонтной бригаде пришлось…

Отсутствия хозяина квартиры?

У него же сотрясение мозга, а в городе чума, о которой он не знает, — ну и куда его понесло вдруг?

Перед тем, как открыть дверь, Максим дал себе слово: даже если Габриэля до сих пор нет, он не побежит неведомо куда его разыскивать, пока не поспит хотя бы пару часов. Ни за что не побежит, достаточно набегался уже за всю жизнь.

Сначала — спать, потом всё остальное.

Первое, на что падает взгляд любого, кто входит в эту квартиру, — кровать. На неё невозможно не смотреть, она прямо по курсу, она колоссальна, и над ней кровавого цвета балдахин.

И Габриэля на ней нет.

Максим только краем глаза отметил чужие следы на полу, грязные мыльные лужицы, ещё раз продублированную записку про характер аварии и сроки возвращения пострадавшего имущества, которую добросовестные электрики прикрепили на вешалку для ключей.

Это всё ерунда, не стоит внимания.

Габриэля на кровати нет.

В спальне — бардак: одежда, сигареты, какие-то мелочи разбросаны по полу. Собирался на нервах, не мог найти что-то нужное и всё перевернул?

Максим побыстрей отвёл взгляд от макулатуры и металлолома, оставленного на простынях. Ему не нужно это разглядывать, он и так знает, что это такое — письма к Гуанако, ключи от квартиры Гуанако. Священные реликвии, пролежавшие в прикроватной тумбочке тысячу лет. Чего он ещё ожидал?

— Габриэль? — всё-таки позвал он. Вдруг дома, вдруг уже вернулся.

Квартира ответила тишиной.

Максим завернул на кухню, хотел поставить чайник, но ограничился коньяком — на столе стояла ополовиненная бутылка, рядом с ней от перевёрнутой ступки тянулась ароматная пустыня молотого кардамона и имбиря. Кляксы сбежавшего кофе на плите напоминали трупные пятна.

Совершенно не хотелось гадать, почему Габриэль так психовал, что квартира превратилась в руины.

Максим зачем-то зашёл в ванную, убедился в отсутствии стирального аппарата, поскользнулся слегка на мокром кафеле, задев плечом полочку. С полочки что-то упало, раскрылось, разлилось, запачкало стены и раковину. Максим не всматривался даже — разрушением больше, разрушением меньше.

Глаза слипались, голова гудела. Спать, спать уже наконец.

Не под кровавого цвета балдахином, конечно же, а на диване в другой комнате.

В

другой комнате без ковра было странно, пусто и непривычно. Что-то ещё тут было не так, но совершенно измотанный Максим не сразу сообразил, что именно. Он уже лёг (как был, в пропитавшейся дождём одежде), когда заметил на полу ворох старых литературных журналов — все выпуски за почти двадцать лет, Габриэль гордился своим собранием, но никогда на памяти Максима не перечитывал. Что ему вдруг взбрело в голову? Не электрики же в журналах копались…

Максима вдруг поразила неприятная мысль: электрики ведь были в этой комнате, электрики ведь могли увидеть копии документов, которые он оставил Габриэлю ещё во вторник, надеясь объяснить, чем Университетская гэбня сейчас так занята, и, наверное, надеясь извиниться.

С тяжёлым сердцем поднявшись с дивана, Максим подошёл к длинному письменному столу, за которым свободно можно было работать вдвоём. Копии документов лежали на виду, но, кажется, никто к ним со вторника так и не прикасался. Даже Габриэль.

Стоило перепроверить, не пропало ли что. Максим уже взял проклятую стопку в руки (точно такую же он день за днём возил на Революционный проспект), как разглядел наконец, что в его собственную (не Габриэля!) печатную машинку был заправлен лист бумаги, на котором чернели всего несколько строчек.

«Если мои просьбы для тебя хоть что-нибудь значат — то: пожалуйста, не отрывайся от работы. Я правда верю, что ваши дела важнее моих, и уж точно принесут тебе больше удовлетворения. Кроме того, поверь, ты даже не на первом месте в списке тех, кого могут позвать на опознание. Я, в отличие от Университета, справлюсь и без тебя».

И ниже:

«Прости, пожалуйста, прости — и попытайся просто быть счастливым».

…Максим буквально физически ощутил, как под черепной коробкой медленно, неловко, с металлическим скрипом обрывки понимания попытались сложиться в мысли.

Это невозможно — этого не должно быть — это всё.

«Ваши дела важнее моих».

С чего ты взял, едва не выкрикнул в пустоту Максим, я же совсем не это имел в виду.

Вырвал быстрым движением лист с печатными строчками, поднёс поближе к глазам: «опознание», «не первый в списке», «справлюсь и без тебя».

Максим и не догадывался раньше, что текст на родном языке может быть так сложен для понимания. В голову лезла одна ерунда: кого ещё во всем Бедрограде могут вызвать первыми на опознание, если не коллег с кафедры? И кто будет вызывать — следственный отдел под началом Бедроградской гэбни? Смешно. Надо было выбивать для Университета не только право самим решать проблемы с законом у своих людей, но и право самим хоронить свои трупы.