Чума в Бедрограде
Шрифт:
Дима тряхнул уплывшей в не подобающие моменту дальние дали головой (орнаменты на стенах шевелиться решительно отказывались, зато зазоры между их витками обретали всё новые и новые измерения, складываясь в нравоучительное «ЗАВЯЗЫВАЙ СО СТИМУЛЯТОРАМИ, МУДАК, ОСОБЕННО ДО ПОЛНОЙ ДЕТОКСИКАЦИИ») и немедленно наткнулся на крайне профессиональный взгляд вошедшего. Равнодушный, почти не сфокусированный и до отвращения цепкий.
Сразу чувствуешь, за сколько дней окупится какая часть твоего тела.
Здравствуйте, Зина, начальник всея борделей
Дима знал, что Зина вечно ходит в мундире Пассажирского Флота, и был морально готов, но от режущей глаз белизны одеяния это не спасло. В чём, видимо, и состояла задумка: лицо у Зины было довольно-таки никакое, щекастое и пегое, но после столкновения с нашитыми на место лычек нежно-розовыми цветочками это уже никого не волновало.
Ну, кроме всех остальных людей, торчащих в каморке, которых волновало ещё и содержание его высказывания.
— Узнал, сколько? — живо обратился к нему Святотатыч.
Зина изобразил крайнюю заинтересованность в том, чтобы очистить поверхность стола, на который вознамерился усесться, и ответил через плечо:
— Это непросто, местечко дерьмовое — из тех, где не считают. Сказали, от десяти до тридцати. Или больше.
Примерно в этот момент Дима испытал очередной припадок острого нежелания догадываться, о чём именно идёт речь.
— Ох ты бля. Кто-то наконец решился использовать Габриэля Евгеньевича по назначению? — звонко хлопнул себя по лбу Гуанако.
И ему тоже спасибочки за чёткое разъяснение ситуации, которая прекрасно вписывалась в категорию загадок мироздания.
Зина. Портовые бордели. Прямое назначение Габриэля Евгеньевича на пост инициатора всех эротических снов округи.
Прямое назначение чумного Габриэля Евгеньевича в бордель, где не считают.
Чума в Бедрограде по определению подразумевает посильное участие Порта, или теперь сей инцидент полагается именовать иначе?
— Это самое эффективное, что можно было придумать, — помахал бородой Святотатыч. — Если отбросить вариант с распиливанием на части и подбрасыванием деликатеса крысам и чайкам.
Интересно, крысы и чайки могут болеть водяной чумой? Переносить заболевание? Латентно переносить заболевание?
Умудрённый опытом общения с коровами Дима даже вспомнил об этом незначительном аспекте возможного кромешного пиздеца, даже вовремя вспомнил — за пару дней до поезда из Столицы, но Таха Шапка только на него нагудел: «В Бедрограде домашних животных не держат, уличных ещё когда повывели, воздушно-капельного нет, как им заразит’ся? Пуст’ не дают коровам пит’ из-под крана», — и забраковал блистательный план провести в Медкорпус если не корову, то хотя бы свинью какую-нибудь завалящую.
О том, что животные включают в себя не только скот, умудрённый опытом общения с коровами Дима, в отличие от Тахи Шапки, как-то не подумал.
О том, что чума в Бедрограде включает в себя не только Бедроград, но и Порт, ни один из них не подумал принципиально.
Недовольный
Которого, стоит заметить, жизнь на замке не спасла.
Святотатыч тем временем извлёк из неизведанных глубин толстый раздёрганный гроссбух (на сей раз Диме было лень оценивать свой словарный запас, так что он ограничился молчаливой жалобой на то, что следовало всё-таки в семнадцать лет прятаться на лингвистическом факультете, а не на историческом, хоть у него и здание с колоннами). Гроссбух, или корабельный журнал, или что-то такое — короче, толстую раздёрганную тетрадь. Святотатыч извлёк её и погрузился в ползанье носом по рукописным строчкам таинственного содержания.
Озьма недовольно покосился на Зину, отодвинувшего следы его трапезы, дабы когда-нибудь воссесть рядом с их местоположением, и почти радостно протянул:
— Вот, значит, какие новости. Значит, чума у нас. Гуанако, так мы точно не договаривались.
Гуанако был в курсе.
Гуанако с самого первого упоминания Габриэля Евгеньевича в Порту догадывался. Видимо, ввиду скудного воображения, не позволяющего представить оного ни в какой роли, кроме бордельной.
— Да отсохни ты уже от него, сколько можно! — рявкнул на Озьму Святотатыч. — С одним виноватым далеко не уплывёшь, в своём глазу тоже нелишне мачту поискать.
— Этот, — резонно (и по-прежнему как-то скорее удовлетворённо) ткнул Озьма пальцем в направлении Габриэля Евгеньевича (и сопутствующего Димы, кстати), — не наша мачта.
— Этот пришёл сюда через наши ворота, — не жёстко, но где-то рядом с этим воспротивился Святотатыч. — Сечёшь? Лады, мои постовые — говно, но и твои вышибалы, значит, не лучше.
Об этом, видимо, повествовал гроссбух, от которого он явно не намеревался отклеиваться.
Озьма немного поскалился, но в итоге махнул рукой с некоторой беспечностью. Мысль о том, что тут кого-то чётко, по-деловому, за что-то конкретное (и явно переводимое в твёрдую деньгу!) прищучили, его бесстыже радовала.
— Кончай разборки, гнильё это всё, — тряхнул он коротко стриженой головой. — И не бурли ты, не наезжаю я на твоего выкормыша, я на его собственных выкормышей наезжаю. Чё они, овцы, удумали в своих академиях? Порт выжечь к хуям?
— Да хотели бы — не потянули б, — похоронно усмехнулся Гуанако. — Кишка узка.
— Бедроградские дерзить бы не стали, им с нами ссориться не алё, мы ихний берег кормим, — не согласился Озьма. — Хочешь сказать, этот на своих двоих дошкандыбал?
— Господа, позвольте вставить слово человеку, который лично разбирался, кто, как и куда дошкандыбал, — мелодичнейшим голосом пропел Зина. — У меня есть сведения, что о своих двоих речи не идёт.