Чур, не игра!
Шрифт:
— А он, интересно, блондин или брюнет?
И я ответил:
— Он кудрявый! Ну, курчавый такой… Очень!
— Мне кажется, — сказала бабушка Софья, — Комиссаров пришёлся тебе по душе?
Все посмотрели на меня испытующе.
И тогда я неожиданно для себя мечтательно произнёс:
— Хочу сам, когда вырасту, стать таким представительным, как он!
Мне показалось, что в приоткрытую дверь я на мгновение увидел странно бледное, искажённое лицо отца. Но, войдя тотчас в нашу с ним комнату, застал отца спокойно сидящим
Я лёг, но не засыпал долго и услышал, как отец, по обыкновению, тихо рассуждает вслух.
— Странная позиция… Нелепая… — Он не то усмехнулся, не то прокашлялся, потом сказал почти громко: — Вечный шах?..
Я на миг приоткрыл глаза, и у меня поражённо застучало сердце: отец склонился над пустым столом — шахматы в этот раз перед ним не стояли.
Чур, не игра!
I
В нашем дворе появился новый мальчишка. Он поселился в двухэтажном деревянном флигеле, прижавшемся к боковой стене большого краснокирпичного дома.
Наш двор был, наверно, похож на множество других дворов. Пожалуй, только зеленее некоторых соседних. Несколько старых деревьев покрывались летом густой листвой, и в их прохладной тени стояли коляски со спящими младенцами. Над их недвижными личиками шевелились колечки сосок. Матери или няни сидели на столбиках, вкопанных в землю, — это были ножки, которые только и остались от скамеек.
Словом, это был обыкновенный двор. Должно быть, так же он выглядел и двадцать лет назад. Но вокруг, но рядом происходили необыкновенные вещи.
Под нами дрожала земля. Это не было землетрясение. Это было событие несравненно более удивительное: под нами прокладывали тоннель первой очереди московского метро. А над нами пролетали знаменитые пилоты, отправляясь в героические рейсы. И маршрут начинался где-то возле нас, совсем рядом… Мы чувствовали себя в самом центре великих дел.
Я учился в четвёртом классе. Я и мои сверстники всё свободное от школы время проводили во дворе. Мы любили быть вместе, и компания у нас была дружная и тесная.
Как-то в день ранней весны, тёплый, но не солнечный, когда дул влажный ветер, а снежные сугробы затянулись грязноватым налетцем, мы стояли у забора между флигелем и дровяными сараями. Из подъезда вышел новый мальчишка с матерью. Они направились к нам. У его матери пальто было накинуто на плечи, как у человека, который выбежал на улицу на минутку.
Женщина сказала:
— Ребятки, это будет ваш новый товарищ, его зовут Юрик. У вас, наверно, найдутся общие интересы. Юрик любит играть в лото. Ну, кроме того, у него есть «Конструктор». Приходите к нам, будете что-нибудь строить вместе с Юриком. Конечно, с «Конструктором»
Мать Юрика ушла, а он остался. Мы смотрели на него чуть-чуть насмешливо и неприязненно. Вероятно, все думали, что он мог бы сам, без помощи матери, сказать, как его зовут, что лото не очень-то интересная игра, — мы предпочитали лапту, «казаков и разбойников». И, наконец, просьба не обижать Юрика — не щуплого какого-нибудь и больного, а обыкновенного мальчишку лет одиннадцати — прямо-таки забавляла… Я видел, что Вовку так и подмывает «испытать» Юрика.
— Ты где раньше жил? — спросил Вовка.
— Возле Сокольников. Мы обменялись. Там у нас меньше была комната, а здесь больше. Но тут голландское отопление, а там было паровое. И ремонт мы оплатили, — обстоятельно ответил Юрик.
— А как вы там, на кулачках дрались или боролись больше? — спросил Вовка, не проявляя интереса ни к голландскому, ни к паровому отоплению. — Мы тут на кулачках… По-твоему, борьба лучше?
На побледневшем лице Юрика было написано, что лучше — играть в лото.
Вовка ухмыльнулся. Он привирал сейчас. Не так-то уж часто мы дрались на кулачках.
Вовка вообще любил «заливать» немного. Но, если давал «честное пионерское», не врал. Впрочем, мог соврать и в этом случае. Но если давал «честное пионерское под салютом всех вождей», то уж наверняка говорил правду.
Вовка не отставал от Юрика.
— Пошли с горки кататься? — предложил он, указывая на высокую — выше сараев — снежную горку в другом конце двора.
— А на чём съезжать? — нерешительно спросил Юрик.
— Не знает… — подмигнул нам Вовка. — На чём сидишь, на том и съезжаешь, — сказал он Юрику.
Затем Вовка зашагал к горке, а Юрик неохотно последовал за ним.
Он с опаской поглядывал на Вовку, меня и ещё троих мальчишек, которые вели его в дальний угол двора. Он, наверно, думал о том, что этот угол не виден матери из окна.
Когда мы все взобрались на горку, Вовка скомандовал:
— Съезжай давай!
Юрик покачал головой.
— Боишься? — спросил Вовка.
— Боюсь, ребята, — ответил Юрик, — порвать штаны. Штаны почти новые. Порву — и для родителей новый расход. Я же сам ничего не зарабатываю! И вы тоже, наверно. Так, по крайней мере, не надо доставлять родителям лишних расходов.
Мы были поражены. Не то чтобы мы никогда не слышали ничего подобного, нет, нам это внушали много раз, но только старшие. Это были их слова. Это было их право — говорить так. Но привычные в устах старших слова были необычайно странны, когда их произносил мальчишка. Наверно, сегодня таким же диковинным показалось бы мне, теперь уже взрослому человеку, если бы четырёхлетний карапуз сказал:
«Стихи Маршака и Чуковского оказывают на меня большое влияние. Они помогают мне почувствовать гибкость, красоту и звучность родного языка».