Чурики сгорели
Шрифт:
Здесь все двигалось, ни на мгновение не останавливаясь, потому что это была «толкучка».
Здесь не было различий в возрасте и положении. Здесь были продавцы и покупатели. Мы продавали бублики.
Мы еще только шли на рынок, а уже знали, на что будет истрачена выручка, каждая копейка на счету. И лишь однажды я не удержался. Продавали мороженое, всего лишь один брикет. Я увидел мороженое впервые за все годы войны. Отказываться от бубликов куда ни шло, но от мороженого… Оно было очень дорогим, и собранных денег не хватало. Тогда я вспомнил о трех картах. Три карты занимали и наше воображение.
Три карты были в руках у безногого инвалида, который сидел, прислонившись
Я ушел с рынка следом за ним.
Я ушел с рынка. А мог застрять там навсегда, клюнув на копеечные барыши и свободу от свистка до свистка милиционера. Жизнь оказалась сильнее, притягательнее «толкучки».
Была война. Мы не переживали, как взрослые, горечь поражений и утрат, а ловили лишь радость побед. Даже в невзгодах и лишениях находили свой мальчишеский интерес: по утрам торопились в школу, нет, не из-за того, что боялись опоздать на уроки, — нам нравилось разгружать уголь и дрова.
Мы знали назубок марки вражеских самоходок и минометов, лучше, наверное, чем своих, потому что немецкими, трофейными, была уставлена набережная Москвы-реки. Мы видели колонны пленных на Садовом кольце и подсматривали в щель забора, как работают немцы на стройке. Мы спорили, как относиться к ним, и втайне жалели.
Мы часто бывали в госпиталях, помогая чем могли. Свою первую бессонную ночь я провел в госпитале. Ждали раненых, и нас попросили набить ватой подушки. Мы сами остались на ночь. Мы набили не одну сотню подушек, а утром были похожи на дедов-морозов — до того извалялись в вате… Я и сейчас люблю работать по ночам, пересилив подкрадывающуюся дремоту. С рассветом наступает удивительная легкость, приходит радость сделанного и радость нового дня. И я всегда вспоминаю, что впервые пережил это чувство в госпитале, в свою первую бессонную ночь.
Жизнь была сильнее, притягательней «толкучки». Очевидно, были и взрослые, которые возмущались тем, что я шатаюсь по рынку, объясняли, как это нехорошо, и предсказывали, чем я могу кончить. Может быть, и были, я их не помню. Окончательно увел меня оттуда гениальный длинноносый чудак в ботфортах и при шпаге. Как я мог устоять перед тем, кто у Нельской башни один отразил нападение сотни мушкетеров! Он до последнего вздоха скрывал свою любовь и, умирая, сам накрыл лицо плащом.
Случай затянул меня на спектакль Театра имени Ленинского комсомола «Сирано де Бержерак». И сразу же любовь к театру заслонила все прежние увлечения и проказы. С тех пор я видел десяток разных актеров в роли Сирано де Бержерака. Но моим Сирано навсегда остался Иван Николаевич Берсенев. Я благодарен ему по самой высокой жизненной мере. Героическая комедия о том, чего, кажется, никогда и не было, один спектакль, несколько актеров, которые никогда не узнают, что сделали они для меня! Как мало нужно, чтобы изменить жизнь мальчишки, и как много, если помнить, что это было подлинным искусством!
В
Мы выходили из дома на рассвете, когда еще не истек комендантский час. Кружили проходными дворами, пробирались в тени домов до Балчуга. Здесь ждали, когда на Спасской башне пробьют шесть: мосты охранялись и через них не проскочишь. Десять минут седьмого мы прибегали к Художественному театру и оказывались в конце огромной очереди. Покупали по четыре билета. Три перепродавались, чтобы оправдать стоимость одного.
Хоть и весьма сомнительным путем, но мы сами вошли в театр, никто не дарил нам его в награду за послушание и примерное поведение. И вскоре мы не захотели быть только зрителями. Мы рвались сами ставить спектакли и играть в них. Писали даже пьесы, то подражая «Русскому вопросу» Симонова, то «Старым друзьям» Малюгина. И тогда же мы открыли комсомольский клуб. Он был первым родившимся после войны комсомольским клубом. Для обзаведения нужны были деньги.
На старой пишущей машинке отстучали билеты и, набив ими портфели, отправились в Подмосковье. Размалеванные афиши на стенах сельских клубов гласили, что приехала концертная бригада, нагрянули лауреаты всех конкурсов, которые когда-либо проводились. Мы пели, отбивали чечетку, копировали Райкина; кто умел, ходил на руках.
Исполнив как-то очередной номер, я выбежал за кулисы с подносом в руках. Там дожидались двое. Вопросы их были кратки и неприятно определенны: кто разрешил программу, почему билеты не отмечены фининспектором и вообще откуда мы взялись? Мы со всей искренностью заверяли, что не знаем, у кого полагается утверждать программу для выступлений в сельском клубе, а живого фининспектора никогда и в глаза не видели, читали только о нем стихи Маяковского. Хранители порядка были неумолимы. Один из них обнадеживающе сказал:
— Ничего, скоро всё узнаете, будете учеными. Кончайте свой балаган, потом разберемся.
В те времена нам еще была неведома школа режиссера Охлопкова, в чьих спектаклях артисты непременно проходили через зал. Мы стали его последователями поневоле. Финал концерта был моментально изменен: спели заключительную песню и ушли не за кулисы, где нас поджидали, а бодро прошествовали мимо зрителей, прощаясь и помахивая своими портфельчиками. Оказались на улице и кинулись врассыпную. Только на станции собрались все вместе…
Я написал все, как было. Составил точный перечень своих неблаговидных поступков. Но не примите это за покаяние грешника. Я буду не честен, если скажу, что меня мучает совесть. Я не променяю годы войны на то время, когда меня водили за руку; мне кажется, моя жизнь была бы беднее, я был бы меньше готов к тому, что меня ждало, когда я стал взрослым.
Но как легко рассуждать о том, что было и прошло. А если у Вовки появится свой Дубининский рынок? Мне страшно об этом подумать. Только теперь я начинаю понимать, сколько неожиданностей пришлось пережить моей матери. Сколько раз, наверное, превозмогала она в себе желание запереть меня на ключ и никуда не выпускать из дома! Превозмогала, потому что никогда так не делала. Мать — это мать, и не разделишь, где владеет ею любовь к сыну, а где соображения воспитателя. Знаю лишь одно, что мама никогда не стремилась преувеличить мои оплошности, пугать меня и мучить себя. Стараясь понять сына, она всегда умела вставать на мое место. Она понимала: в жизни бывает всякое — дурное, хорошее, и если оселком к самостоятельности окажется поступок, который в ее представлении не идеален, стоит ли лишь поэтому спешить с запретом?