Чувство вины
Шрифт:
А если в форме свастики была бы прорубь? Полезли бы евреи в воду плюс два – плюс четыре градуса по Цельсию? Я бы полез! Плевать я на все хотел! Только еврей из меня хреновый. Нормальный еврей если и полез бы, то запасся бы бензопилой, не мерз бы, как цуцик, продолбил бы себе дыру, не оказался бы в таком дурацком положении.
Почувствовав вдруг, что околел нестерпимо, еще немного – и пошевелиться не смогу – я решил бежать
«Недаром я, Израиль-Подковкин, атеист. Смешны мне ваши религии! Надо же до такого додуматься – купаться в ледяной воде! Варварство»!.. – подбадривал себя я, как человек, отвергнутый и убеждающий сам себя в том, что не больно-то и нужно.
Тут лед подо мной и проломился.
В угги хлынуло, словно в трюмы «Титаника», вода обварила тело, почки, печень и легкие скакнули под самое горло и поджали лапки, чтобы не залило. Полы пуховика распластались по провалу, точно подол платья, стали напитываться и тяжелеть. Цепляясь свободной рукой за обламывающиеся края льда, я стал хватать ртом воздух, быстро и возвышенно думая, что могу прямо сейчас вот так, вдруг, взять да и отправиться туда, куда двадцать два года назад меня чуть не отправила таблетка врача, куда полгода как отчалил мой отец. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Я не сразу понял, что погрузился по грудь, захлебнуться не получится.
Вспомнил самый страшный грех наших евреев, о котором поведал староста Петрович. Они тайно проложили к озеру трубу, по которой сливают нечистоты. От еврейских ли помоев вода с этого края никогда не замерзает или от того, что ключи здесь сильные бьют, не знаю. Но как я мог про это забыть!
Кромка воды обхватила обручем, я мигом превратился в один большой холынский огурец, застрявший в горлышке трехлитровой банки. Принятая богом нижняя половина стыла в святой воде, а верхняя, оставшаяся неомытой, начала похрустывать и покрылась пупырышками.
Ступая в чавкающем иле, я пошел к берегу. Аккуратно, чтобы не наступить на рыбу. Рыбы-то зимой спят, не хотел бы, чтоб на меня наступили, когда я сплю. А с другими надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.
Держа, вопреки вопиющему мелководью, топор и телефон над головой,
А может, все-таки целиком окунуться? А то выйдет, я подмокший, а не окунувшийся. Да и то как-то все низом пошло. Правда, сточные воды эти, еврейские… Можно снежком обтереться. Снег тоже вода, только не жидкая…
Как был в пуховике, я начал приседать, стараясь омыться целиком, перекладывая телефон из одной руки в другую.
«Я не хотел… прости, Серега… прости, Буратино… я не хотел, чтобы тебя так… Простите, русские, что, куда ни сунешься, везде евреи и всюду своих проталкивают. Меня никто не проталкивает, но все равно стыдно. Прости, Петрович, простите, арабы, евреи простите…»
Выполз на берег. Ледяная тишина гудела. Сосны отморозили носы-сучки.
– Сосед, ты в порядке?
Вопрос этот меня чуть обратно не спихнул. Уж очень неожиданно. И кто же это?! Еврейский муж! Увидел меня в окошко и приперся спасать. С мотком автомобильного троса. Хотел меня крюком из нечистот своих выловить. Еще бы спасательный круг притащил.
Запахиваясь, я мотнул топором, закутанный собеседник, отскочил.
– В-все х-хорошо! Вот реш-шил ок-кунуться.
– Как вода? – спросил сосед.
Я не ответил, а сосед ткнул пальцем в мою правую ногу.
Оказалось, я выбрался на сушу на одну ногу босым. Правый угг засосало. Стащив сохранившийся сапожок, я, неистово шевеля каменеющим телом, под уговоры соседа «не надо», полез обратно в ледяной пролом и стал шарить в колышущемся небе. Звезды от любопытства повылезли и, глядя на меня, мелко тряслись.
Ничего не нашел. Жижа одна. Надо будет весной таджика сюда загнать, пусть поныряет.
– Ну, п-пойду, – махнул я соседу и пошкандыбал к дому, сжимая топор. Прямо безлошадный драгун, отбившийся от наполеоновского стада, пробирающийся в одиночку прочь из варварской России. Бреду, околевший, по земле, где я чужой, и только снежок под ногами хрум-хрум.
Треньк. Эсэмэска. Раз в такое время пишут – значит, важно. Едва попал пальцем по кнопке.
«Она сейчас приедет с медом. Что делать?! У меня же на мед аллергия».
«Почему мой старший брат Серега с женщинами такой неумеха?» – думал я, пока моя проснувшаяся матушка поила меня чаем и чистила пудовый, заляпанный святым илом пуховик.