Чужак из ниоткуда 2
Шрифт:
— Сынок, родной! — его голос дрогнул, в глазах блеснули слёзы. — Живой… Как же мы все волновались!
— Здравствуй, папа! Уже можно не волноваться, я здесь и страшно рад тебя видеть!
Я и правда был страшно рад его видеть.
Даже не ожидал.
Горячая волна прилила к сердцу да так там и осталась, продолжая его согревать.
Как-то сразу я понял, что многое бы отдал, чтобы увидеть сейчас и маму с сестрой Ленкой. И дедушку с бабушкой! Конечно, и Наташу и даже Кофманов, и моих кушкинских друзей, но это уже немного другое. Папа, мама, сестра, дедушка с бабушкой — это семья, люди, родные мне по
Глава двадцать первая
Москва! Новая квартира. Гастрономические интересы. Гужевой транспорт столицы. Телефонный звонок
Москва мне понравилась сразу.
Она превосходила столицу Гарада Новую Ксаму по размеру и со временем обещала вырасти в гигантский мегаполис, но всё ещё оставалась городом, соразмерным человеку, скажем так. Несмотря на весь свой размах.
Из аэропорта Шереметьево до станции метро Новые Черёмушки, рядом с которой отец получил квартиру, мы доехали минут за сорок, и всю дорогу я не отрывался от окна, разглядывая всё новые и новые виды.
Москва ненавязчиво и даже несколько отстранённо демонстрировала себя, показывая в свете угасающего дня, то широкий проспект; то самую настоящую деревенскую улицу с вишнями и яблонями за деревянными заборами и разлёгшейся в луже хрюшкой; то речную излучину; то высотку со шпилем, пронзающем вечернее небо; то прекрасную, хоть и обшарпанную церковь; то фабричное здание из тёмно-красного кирпича с торчащей рядом такой же трубой; то звенящий на повороте трамвай; то стайку весёлых девушек, смеясь перебегающих дорогу; то зелень парков и скверов; то первые электрические огни, загорающиеся в витринах магазинов и московских окнах.
— Ну что, — спросил отец, поглядывая на меня. — Нравится Москва?
— Да, — честно сказал я. — Очень!
— Лучше Нью-Йорка?
— Да я того Нью-Йорка, считай, и не видел. Два аэропорта и домой.
— А какие города видел? — в голосе папы слышался неподдельный интерес.
— Ну… все не перечислить, пап. Из более-менее крупных — Сент-Луис, Остин, Вашингтон краем зацепил, но быстро оттуда сбежал, Сан-Франциско, конечно.
— Почему конечно?
— Наверное потому, что он мне больше всех понравился.
— Красивее Москвы?
— Пап, он другой совсем! Там населения раз в десять меньше, чем в Москве. Плюс океан и залив. Про возраст я вообще не говорю. Москве сколько лет?
— Год основания — тысяча сто сорок седьмой, — вспомнил папа. — Первое упоминание Москвы в летописях.
— Получается восемьсот двадцать пять, — посчитал я в уме. — Почти тысяча! А Сан-Франциско в город начал превращаться, считай, только в тысяча восемьсот сорок восьмом во времена золотой лихорадки.
— Москва к тому времени несколько раз сгореть успела, — пошутил папа.
— Вот-вот, — сказал я. — США вообще молодая страна.
— Молодая да ранняя, — сказал папа изменившимся тоном.
— Не любишь Америку?
— А за что мне её любить? Я хорошо помню, как фактически в танке ночевал во время Карибского кризиса. А вы с мамой и другими жёнами офицеров и детьми на чемоданах
— Это в Германии?
— Ну да. Десять лет прошло, а как вчера… Ты-то маленький был, не помнишь, наверное.
— Не помню, — сказал я.
— А Москву помнишь?
Я знал и помнил, что мы уже жили в Москве, когда папа учился в академии бронетанковых войск. Даже помнил, как пошёл здесь в школу и немного наш дом, расположившийся большой буквой «П» рядом со зданием академии. Тогда он казался мне воистину гигантским.
Однако все мои воспоминания о прежней жизни Серёжи Ермолова были нечёткими, смазанными, с трудом пробивающимися в моё нынешнее сознание. Гораздо лучше и яснее я помнил Гарад и жизнь Кемрара Гели. Но не признаваться же в этом родным и близким, м-да.
Тем не менее, что-то я помнил, о чём и рассказал отцу.
— Если хочешь, можем заехать в Лефортово, — предложил он. — Посмотришь на наш бывший дом. На школу. Правда это крюк…
— Давай в следующий раз, пап, — сказал я. — Мы же теперь в Москве надолго. Успею ещё.
— Ну да, извини, не подумал, ты же только с самолёта… Правильно, потом как-нибудь. Едем домой.
Квартиру отец получил на улице Гарибальди, в новом, только что сданном двенадцатиэтажном доме. Как и кушкинская, она была четырёхкомнатной, хотя и несколько уступала той по размерам. Зато планировка, отделка и общий, скажем так, комфорт не шли ни в какое сравнение. Никаких проходных комнат; центральное отопление; газ; горячая вода зимой и летом одним поворотом крана; паркет; застеклённая лоджия; второй этаж.
— Нравится? — с гордостью в голосе осведомился папа, когда я осмотрел кватиру.
— Ещё бы, — искренне сказал я. — Неужели мне не придётся больше топить печи и титан?
— Не придётся. Даже сарая нет, представляешь?
— Сарая-то ладно, — сказал я. — А спать где?
— Пока на раскладушках, — бодро сказал папа. — Мебель-то в Кушке. Потерпим?
— В Америке два месяца в трейлере спал, — сказал я. — А последнюю ночь и вовсе в пещере. Нормально.
Кроме двух раскладушек, в квартире имелись три казённого вида стула, казённый же шкаф для одежды и обшарпанный стол, на котором стоял новенький, кремового цвета, телефон. На кухне — маленький холодильник «Саратов», стол, две табуретки и пара кухонных шкафчиков, в которых обнаружилось несколько тарелок, пара чашек, вилки, ложки, чай, банка растворимого кофе и сахар. Ещё была одна сковородка, чайник со свистком, алюминиевая миска и две кастрюли — побольше и поменьше. Хлеб в хлебнице. В холодильнике — кусок сливочного масла в пергаменте, треугольный пакет молока; десяток яиц, сосиски, две пачки пельменей (одна початая), кусок сырокопчёной колбасы, сыр и лимон. На лоджии, в картонной коробке — картошка.
— Шикарно живёшь, пап, — сказал я. — У нас с Дэвидом в трейлере и этого часто не было. Дай бог пару яиц было в холодильнике отыскать или банку консервированного тунца.
— Дэвид — это кто?
— Дэвид Рассел, жонглёр из нашего цирка, мы с ним вместе жили.
— Нашего цирка, — покачал головой отец. — Надо же.
— Извини, пап, я не хотел. Так получилось. Но теперь это и впрямь мой цирк, я в нём работал, делил с этими людьми дорогу и кусок хлеба. Радости и невзгоды. Так что по-другому и быть не может.