Чужак с острова Барра

Бодсворт Фред

Разумеется, Белощек не обладал способностью дедуктивного мышления, зато он прекрасно умел отличать, что обычно и что необычно в настроении и повадках воздуха и моря. И он знал, что волнение на море при полнейшем безветрии и вода, прибывавшая, когда ей следовало идти на убыль, есть ни с чем не сообразная нелепость. Впрочем, он едва ли думал сейчас об этом: гренландские фьорды и гнездовья неодолимо манили его, и полет через океан нельзя было откладывать надолго.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вдоль

западного побережья Внешних Гебрид море раскинуло огромное песчаное покрывало. Там, где наносы были недосягаемы для прилива, штормовые ветры согнали их в дюны; густые корни и иглистые листья тростника, словно якоря, закрепили белый песок, воздвигнув преграду против новых вторжений океана. На острове, по ту сторону дюн, сползавший с них песок перемешался со слоями торфа, образовав широкую полосу плодородной почвы, которая полого поднималась к лежащим за ней холмам. Это махэйр, богатый известью и гумусом. Здесь растут сладкие травы, вика и клевер, раскинувшись сочным зеленым ковром, и фермеры возделывают свои полоски овса, ржи и картофеля.

Белощек нередко кормился на махэйре, где был отличный корм. Но это значило, что нужно удалиться от моря, а он инстинктивно питал глубокое недоверие к суше, даже к полоске махэйра, лежавшей так близко к океану, что она как бы составляла его продолжение. Теперь, когда он утратил былую уверенность в себе, рожденную принадлежностью к стае, его недоверие к махэйру еще больше усилилось. Он снова перекувырнулся над зарослями морской травы и, вытянув шею, попытался дотянуться до зеленых ростков, но они были слишком далеко внизу — придется сегодня кормиться на махэйре.

Он взлетел, пересек дюны, и оттого, что под ним расстилалось не море, а суша, его охватила смутная тревога.

По белесым полоскам чистого песка, которые тут и там виднелись на бурых участках земли, поднятой фермерскими плугами, он во тьме различал поля. Он полетел дальше, покуда по более темному оттенку махэйра не догадался, что под ним невозделанный луг. Тогда он опустился на землю и тотчас же начал щипать траву. Он срывал травинки и клевер у самой земли, время от времени запуская клюв в песок в поисках корней лютика, своего любимого лакомства.

Спустя час или два он полетел обратно, в укромное местечко на подветренном берегу острова, попить и поесть песку, необходимого ему для пищеварения. Смешанный с содержимым желудка песок служит птицам как зубы млекопитающим. Его голод утих, но он снова полетел на махэйр кормиться. Теперь он делал это не торопясь, оставляя нетронутыми траву и клевер и выбирая только корешки лютика и мясистые узлы листьев у их основания.

Часа за два до рассвета он наелся и перестал щипать траву. В обычных условиях он, прежде чем лететь в открытое море, подождал бы восхода солнца, но в эту ночь его терзала тревога и беспокойство, смущало странное поведение океана, и он стремился к единственному успокоению, какое только знал, — стремился в открытое море. Там он отдохнет до рассвета, а потом отправится в долгий полет — в Арктику.

Едва он успел пересечь полосу прилива

на пути в открытое море, как ему попался навстречу пестробрюхий большой буревестник. Буревестник летел вяло и сбивчиво, смутно выделяясь на сером ночном небе. Гусь знал, что буревестник — птица далеких океанских просторов, лежавших вдали от суши, птица вроде альбатросов и тайфунников, которые в еще большей степени были обитателями открытого моря, чем даже белощекие казарки. Хотя в основном их жизнь и проходила в море, казарки все же были крепко привязаны к земле и, не считая времени перелетов, редко удалялись больше чем на десять миль от отмелей, где кормились каждую ночь. Буревестники же так сторонятся суши, как большинство сухопутных птиц сторонится моря.

Белощек летел четверть часа над морем и за это время увидел еще двух буревестников, подобно призракам проскользнувших по ночному небу. И тут странное приближение к суше морских птиц открыло ему смысл других непостижимых событий ночи, он понял теперь, что значили громадные, глубинные, не гонимые никакими ветрами валы, и клубы облаков, стремительно затянувших на закате все небо, и этот загадочный высокий прилив. Где-то там, далеко в море, бушевал яростный шторм, двигавшийся на восток, к европейскому побережью, и морские птицы, ища спасения, летели от него.

Белощек расправил мощные крылья и скользнул вниз. Вытянув свои перепончатые лапы, подобно самолету, выдвигающему шасси, и взметнув небольшое белое облачко, он опустился на воду. Валы поднялись еще выше, но, так как в воздухе по-прежнему не чувствовалось ни малейшего движения, оставались плоскими и гладкими.

Ему было нелегко заснуть — одиночество давило на него, словно некая субстанция, растворенная в самом воздухе. Голова у него разламывалась от внутреннего разлада и нерешительности. Дальние северные гнездовья магически притягивали и манили его, но решение пуститься в долгий морской перелет далось ему нелегко, потому что и море и воздух бурлили, грозя катастрофой.

Черная ночь медленно сменилась серым, а потом тусклым рассветом. Когда на освещенном с востока краю неба смутно обозначилась узенькой полоской гряда холмов на Гебридах, Белощек взлетел. Он набирал высоту до тех пор, пока острова, резко очерченные белой каймой прилива, не слились в сплошную черную, бугристую массу. Тогда он круто повернул на северо-запад — там после шестисотмильного полета над пустынным морем он вновь встретит корм в исландских фьордах, и, может быть, там его ждут стаи холостых казарок.

Перед ним простиралась беспредельность океана, океана без горизонта, потому что ни на севере, ни на западе, ни на юге сквозь серые нагромождения тумана нельзя было разглядеть, где небо сходится с морем.

Гебриды скрылись из виду. Лежавшая впереди стена тумана придвинулась ближе. Сильный порыв ветра ударил ему в грудь, на мгновение закружив его, потом так же стремительно умчался прочь. Это было первое движение воздуха, которое он уловил с тех пор, как давеча началось глубинное волнение океана.