Чужак с острова Барра
Шрифт:
— Рад, что ты вернулась к своим, — сказал он на кри. Потом добавил: — Нетанис. — На языке кри это означает "дочь", но в смысле ласкательном, подчеркивающем семейные узы: "моя доченька". Теперь Джо Биверскину, уходя на охоту, придется думать и об этом желудке, но употребленное им слово "нетанис" означало, что он принимает Кэнайну с теплотой, которую доселе не проявлял к ней.
А когда они ели тушеного гуся, Кэнайна, достав жестяную тарелку, положила на нее свою порцию мяса. Разрезая мясо с помощью ножа и вилки, она заметила, что отец наблюдает за ней.
Кэнайна немедленно принялась за учение и в тот же вечер, взяв топор, отправилась вверх по течению нарубить сучьев. Нести топор было неудобно, и это все время напоминало ей, что топор она в руках никогда и не держала. С утра она помогала матери ощипывать и потрошить гусей, запоминая, в каких местах тело птицы покрыто мягким пухом, который собирают для одеял.
В тот день ветер переменился, подул с северо-востока, нагнал холоду, и тяжелые тучи, двигавшиеся с залива Джемса и Гудзонова залива, плотно застлали все небо. Дни миновали один за другим, похолодание затянулось, на озерах по-прежнему держался лед, и охота на гусей продолжалась дольше обыкновенного.
Дэзи Биверскин с воодушевлением занялась приобщением Кэнайны к жизни мускек-оваков. Научила замешивать тесто для лепешки прямо в мешке, не пользуясь никакой посудой, жарить лепешку на сале или печь, поставив сковородку боком на камень у костра. Они расставили вдоль берега капканы на мускусных крыс и каждое утро проверяли, не попался ли кто. Поначалу свежевание зверя и потрошение птицы показались Кэнайне отвратительным занятием, но она заставляла себя делать это и понемногу привыкла к тошнотворному запаху гусиных внутренностей и к тому, что руки залиты липкой кровью. Она научилась вырезать для вяления мясо из грудки птицы одним большим куском, а для похлебки разделывать ножки, крылья и остальную тушку, которые тут же отправлялись в котел. Присматривала за костром, над которым вялилось мясо, следя, чтобы оно не слишком прокоптилось, — индейцы любят лишь слегка приконченное мясо.
Трижды за шесть дней Кэнайна видела самолет лесного управления и каждый раз провожала исчезавший вдали самолет с грустью, которую, как она знала, не должна была себе позволять. Там сидит Рори Макдональд и сверху смотрит на болота, где поселились гуси, и видит лагерь мускек-оваков. И хотя разум твердил, что она обязана сделать все возможное, чтобы больше не видеться с ним, другая часть ее существа, сокрытая в таинственных, непроницаемых глубинах подсознания, с нетерпением ждала этой встречи.
Джо Биверскин, прежде такой безразличный и неприветливый, теперь подобрел. Однажды вечером (Кэнайна провела в лагере уже около недели) она сидела у костра, помогая отцу перезаряжать гильзы к завтрашней охоте.
— Приманивать и стрелять гусей — дело мужчины, — сказал Джо, — но для женщины тоже неплохо знать, как это делается. Завтра можешь пойти со мной
Кэнайна знала, что отец ждет ответа.
— С удовольствием, — ответила она.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Когда Белощек покинул корабль и достиг пустынных, скованных льдом берегов южного Лабрадора, он отдыхал всего одну ночь и затем полетел дальше, подгоняемый двумя страстными желаниями.
Голодом, выражавшим инстинкт самосохранения. И тягой к спариванию, выражавшей инстинкт сохранения рода, потребность соединения подобного с подобным, присущую всему живому.
Какое из двух побуждений сильнее, сомневаться не приходилось. Нужно бежать подальше от этого пустынного края, где сплошной камень, да лед, да снег, держась побережья — либо на север, либо на юг. На юге обильней пища. На севере же, затерянный где-то в бескрайних просторах Арктики, лежит теплый клочок суши, место гнездовий сородичей, где ждет будущая подруга. Так что выбор решился автоматически, инстинктивно. Рассвет едва просачивался сквозь ночную мглу серым туманом, а Белощек уже поднялся со льда, на котором отдыхал со вчерашнего вечера, расправил крылья и полетел на север.
В тот день он летел словно объятый безумием, и желание найти подругу все возрастало и крепло, пока на второй день и в самом деле не превратилось в безумство, и он устремился вперед с такой силой отчаяния, какой раньше не знал за собой. Сперва берег был невысок и лежал пологой равниной, засыпавший землю снег и белый ледяной покров океана, казалось, незримо переходили друг в друга. Поутру показались холмы, а затем горы — отвесные, с острыми вершинами скалы, нередко одинокими утесами вздымавшиеся посреди моря. Это был гигантский, чудовищно огромный мир, рядом с которым Белощек был крошечной песчинкой, стремившей свой одинокий полет все дальше и дальше, в глубь запоздалой полярной зимы.
Муки голода временами совсем не давали ему лететь, и тогда Белощек опускался и клевал почки с торчавших из-под снега чахлых кустов. На этот, второй день он достиг мыса Чидли, северной оконечности Лабрадора, в шестистах милях от того места, где впервые вышел на сушу. Тут берег вновь резко сворачивал к югу, и Белощек покорно и слепо тоже свернул на юг, ибо впереди, на севере, простиралась лишь унылая белая пустыня дрейфующих ледяных полей.
Дни пошли долгие. По восемнадцать часов держалось солнце в южной стороне небосклона. Белощек послушно следовал за линией побережья, куда бы она ни вела, в этом незнакомом краю она служила ему единственным ориентиром. Она вела на юг, потом снова на север, вдоль скованного льдом побережья залива Унгава. На четвертый день берег опять повернул на юг. Белощек не знал, что это восточный берег Гудзонова залива, который уведет его на восемьсот миль в глубину континента, к низкой болотистой равнине у берегов залива Джемса, в тысяче миль от прибоя и морских фьордов. Сбитый с толку, он просто летел, в пути продолжая поиск.